СВЯЩЕНОМУЧЕНИК ФАДДЕЙ (УСПЕНСКИЙ),АРХИЕПИСКОП ТВЕРСКОЙ

Фаддей родился 12 ноября 1872 года в селе Наруксово Лукояновского уезда Нижегородской губернии в семье священника Василия и матушки Лидии, у которых было семь сыновей и две дочери. Дед Вани тоже был священником, и домашние почитали его как сугубого молитвенника, человека, имевшего глубокую веру и любящее, кроткое и снисходительное сердце. Из всех внуков дедушка больше других любил Ивана и называл его архиереем.

После окончания Нижегородской Духовной семинарии Иван с братом Александром поступил в Московскую Духовную академию. Другой его брат, Владимир, учился в Санкт-Петербургской Духовной академии.

Во время учебы Иван сблизился с ректором Академии, архимандритом Антонием (Храповицким)1, и позже был его другом. Отец Антоний старался воздействовать на студентов не столько строгостью, сколько личным примером, являя образец ученого монаха и христианского пастыря без какой-либо напускной мрачности или исключительного аскетизма. К нему можно было прийти по любому вопросу, едва ли не в любое время. Иван часто беседовал с архимандритом Антонием о духовной жизни и по его совету начал ходить к старцу Гефсиманского скита Герману2. Молодой человек проводил внимательную жизнь и, желая знать о себе все в точности, вел ежедневный дневник. Сохраняя целомудрие и утонченно-христианскую деликатность, он записывал только то, что действительно существенно и важно, не позволяя себе в писании о других входить в излишние подробности, которые могли бы кому-нибудь повредить. Нежная душа его, сохранившая детскость и простоту, стремилась лишь к любви к Богу и безупречному исполнению заповедей, и он зорко следил за моментами ослабления этой любви, скорбя об охлаждении и душевной расслабленности и вновь и вновь обращаясь за помощью к Богу. В дневнике он подводился итог каждого прожитого дня — как внешних дел, так и своего внутреннего духовного состояния. С товарищами по Академии он был молчалив, удерживал себя от разговоров, уклонялся он веселых академических пирушек и единственный в комнате никогда не пил вина, со смирением отказываясь от него, поскольку в Священном Писании вино советуется пить исключительно в целях врачебных, «для пользы желудка», а он в этом не нуждался.

Иван старался выполнять все положенные молитвенные правила и непрестанно молиться, даже с кем-то беседуя. Делал он это так, чтобы никоим образом не показать свои молитвенные занятия окружающим, но его душевный настрой все равно ощущался всеми. Почти все студенты любили и уважали его, но близких друзей у него не было — его образ жизни многим казался скучным. Постоянные размышления о цели земной жизни, о бренности земного, о средствах достижения жизни вечной целиком захватывали его душу. «3 апреля. Воскресенье. Перед пробуждением видел странный сон — будто бы я недавно умер и вот переживаю состояние души вне тела. Душа моя все время вообще была покойна, а может быть, еще беспечна, не вошла в себя, не поняла своей участи и думает о том, что теперь за условия ее жизни. Она витает по местам, где жила, и думает: что я теперь буду делать доброго и как; когда я была в теле, то была возможность легко совершать добро, однако к жизни в теле не чувствовалось желания; плохо, когда успокаивают (хотя и не с этой целью, а не вдумываясь надлежащим образом в сущность загробного состояния) тем, что исправление возможно и по смерти; более истины в словах Макария и говорящих, что по смерти нет раскаяния, возможно облегчение по молитвам Церкви (хотя и это не во всем верно, потому что они также не вдумывались в сущность загробного состояния). Вот, думалось душе, как бы теперь были полезны молитвы за мою душу (хотя в чем польза, не сознавалось); плохо, что во время жизни я не просил молиться и теперь умер внезапно... почувствуют ли близкие, что с моей смертью утратили что-нибудь? На деле я мечтал о связи, что же это за общение с другими вне тела? Однако предчувствовалось, что так едва ли останется, это общение почувствуется не отвлеченно лишь, а живее...» — писал он в дневнике.

Молодой человек строго ограничивал себя в еде, чтобы побороть тиранию плоти. Зачастую переживая нападения «обеденных помыслов», он писал: «22 апреля. Пятница святой Пасхи. После обедни я был борим обеденными помыслами, а за обедом поработился, по крайней мере, едва бы мог понять об желчи и оцте Владыки... или «Моя пища творити волю Пославшего Меня». На обед пошел спустя несколько минут после звонка и встретил отца ректора с инспектором; последний сказал: «Должно быть, проголодались, Иван Васильевич?» Как противоположна выраженная здесь мысль о беззаботности относительно обедов с моею заботливостью о них! Но, Господи! даждь ми восстати!.. Была всенощная... под конец она не была свободна от обедов... тяжело было встречать в сердце нечувствие, особенно потому, что это последняя пасхальная служба вечерняя: жаль расставаться с пасхальным богослужением — оно кажется каким-то величайшим небесным благом, хотя бы и принималось с малочувствием!..»

Самоограничение и борьба с помыслами были иной раз довольно мучительны: «Обеды... но что с ними делать?! Сколько есть силы бороться — частью терпеть... укорять себя... не забывать главным образом о Боге и о том, что жизнь во Христе и любви... Стоял за службой... увы!.. то бросаемый в ужас оттого, что приходят обеденные мысли, и я как бы не различаю, что важнее, обедать ли или (трудно, собственно, сказать) — быть со Христом, то впадал в суетливые помыслы об экзаменах или о слабостях, то в ужас оттого, что стоял за каноном пасхальным как каменный!.. Пал я и не знаю, как восстать!!! Господи! исцели меня. Ибо нет иной жизни... Нужно бы упомянуть о том, что нередко после обеда находит скорбное настроение, что-де не умею побороть страсти чрева. Но чрево берет свое, невзирая на призрачную скорбь. С одной стороны, что-де не нужно поститься для поста и есть в меру, что-де от неядения возгордишься... не в различении ядения и неядения-де дело; с другой — постоянное неумение соблюсти себя во время еды и забытие в это время о хлебе ином. Так трудно соблюсти себя и так редко мера находится... Обеды являются в мыслях и в ненадлежащее время: иногда проснешься, и являются неприятные мысли о том, что до приема в себя пищи и прекращения подвига некоторого (стояния за обедней, чтения) осталось столько-то, а иногда ложишься с мыслями о продолжительности подобных времен и их распределении: не безразличными по временам кажутся дни постные и скоромные и роды пищи: здоровье иногда является двигателем подобных мысленных родов... Впрочем, да не придается этому малому значение великого... да не будет оно важным для жизни, как бы в этом была жизнь... жизнь в Боге и Господе Иисусе Христе все еще так нередко не понимается...»

В эти годы Иван принял твердое решение не жениться и держаться монашеского образа жизни, но принимать постриг не думал — ему хотелось быть учителем, а потом, если будет воля Божия, и священником, и он боялся, что монашество будет препятствовать общению с паствой. Размышляя на эту тему, он писал: «...мне не нужно удаляться от общества людей столь высоко настроенных, хотя бы оно носило название монашествующих: ведь это люди, живущие жизнью небесной; и если мне придется остаться в мире и выделяться от монашествующих, то как оставить их небесную жизнь? как устроять жизнь самому — в стороне и не по воле Божией? как... чего Боже сохрани!.. подумать о своих преимуществах и мнимом, как бы осуществившемся совмещении монашеского духа и живой жизни людей, то есть любви к ним деятельной!..»

Архимандрит Антоний и старец Герман не раз заговаривали с ним о монашестве. «Конечно, вы будете монахом,— говорил отец ректор,— у вас настроение такое. Вы есть настоящий, уже готовый монах». В конце концов Иван решил приготовлять себя к отрешению от всего и молить Господа, чтобы Он показал ему путь, которым подобало бы идти не ослабевая. На каникулы он поехал домой и рассказал о своих сомнениях отцу.
— Ну что ж,— ответил тот,— монашество дело хорошее, но его нужно принимать обдуманно, зная, что принимаешь его добровольно и навсегда.
— Но в монашестве человек отделяется от людей, так как монах закрыт в стенах монастыря. — Нет, он не отделен от людей, только он служит людям особенным образом.
— Может быть, у меня нет склонности к монашеству,— сказал сын и добавил, что не имеет таланта к общественной деятельности, ни в чем не участвует и, даже находясь в семье, все больше молчит.
— А надо бы входить даже в пустые разговоры,— сказал отец.— Со светской барышней, с институткой не будешь говорить о богословии, а надо найти общий предмет разговора.
Обязательные в Академии проповеди Иван писал подолгу, старался быть в изложении мыслей точным, избегать безжизненности и в то же время излишнего красноречия, внешней красоты слога. Благодаря этому они получались искренними, пронизанными личным опытом и их с интересом слушали, отмечая, что они несут отпечаток аскетического монашеского духа. По свидетельству самого проповедника, «каждое почти слово проходило некогда через сердце, и почти все оживляющие сердце мысли внесены в проповедь».

В 1894 году Иван представил кандидатскую работу на тему «Круг деятельности и задачи пастырского служения духовенства по каноническим памятникам домонгольского периода» и был назван в числе четырех лучших студентов курса. Доцент академии Н. А. Заозерский писал в своем отзыве: «Автор положил значительный труд на изучение первоисточников и почти не имел никаких пособий, основываясь в своем изображении пастырского служения в Древней Руси только на этих первоисточниках».

18 января 1895 года будущий святитель впервые увидел праведного Иоанна Кронштадтского, посетившего Троице-Сергиеву Лавру. Дневниковая запись гласит: «За благодарственною молитвою видеть пришлось выражение лица, которое со смущением только вместил слабый ум... это было лицо ангела! Здесь одно небесное жития и нет ничего земного. Умиленное славословие и благодарение о неизреченном даре, значение которого он так ясно понимал и видел... За обедней о сне речи не было, и от прочего был храним в молитве с о. Иоанном, которого образ не выходил из ума...»

Позже, перед принятием священного сана, когда сомнения относительно избранной стези теснились в душе Ивана Васильевича, о. Иоанн сказал ему: «Аще любиши Мя, паси овцы Моя. Егда был еси юн, поясался еси сам и ходил еси, аможе хотел еси: егда же состареешися, воздежеши руце твои, и ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши». Позже, особенно в решительные моменты жизни, вспоминал он эти слова Христовы, сказанные ему святым пастырем и в минуты самых тяжелых испытаний бывшие для него утешением Божиим.

В 1896 году Иван Васильевич окончил Московскую Духовную академию со степенью кандидата богословия и был оставлен при ней профессорским стипендиатом. 15 августа 1897 года он принял монашеский постриг с именем Фаддей, в память апостола Фаддея. В том же месяце его рукоположили в сан иеродиакона, а еще через месяц — в сан иеромонаха и назначили преподавателем логики, психологии, философии и дидактики в Смоленскую Духовную семинарию. В ноябре следующего года он был переведен на должность инспектора Минской Духовной семинарии с исправлением обязанностей преподавателя Священного Писания в 5-м классе. Здесь, как и на каждом этапе своей жизни, о. Фаддей усугубил свои подвиги, в особенности подвиг поста. На учащихся он смотрел, как на врученных ему Богом, а на преподавание — как на святое послушание. Но со стороны коллег-преподавателей подвижник не встретил ни уважения, ни сочувствия. Ревностного труженика осыпали насмешками и оскорблениями, тем более злобными, что он встречал их с кротостью и даже безответностью. Ни одного слова ропота или осуждения не сошло с уст подвижника, который избрал путь пастырства и монашества и старался держаться его твердо, вопреки всем искушениям. Пастырь, писал он, «должен быть готов не только с любовью встречать тех, кто охотно идет на его зов, но и иметь мужество встретить времена, когда, по слову Христову, поражен будет пастырь, и рассеются овцы стада (Мф. 26, 31), когда сердце самого пастыря будет терзаться от уныния и скорби, а овцы стада, невзирая на это и как бы не чувствуя близости своей погибели, все более и более рассеиваются по путям погибели, с которых хочет возвратить их пастырь. Он должен быть превыше обычных немощей, свойственных людям, дабы не иметь нужды «по вся дни... прежде о своих гресех жертвы приносити, потом же о людских» (Евр. 7, 27), дабы легка была его молитва, возносимая за грехи людские. Далеко должно быть от него всякое тщеславие и памятование обид, дабы кротостью его с большим удобством было побеждаемо упорство непослушных. Он должен иметь такую веру, чтобы, видя совершенное бессилие своего слова, возложить упование на всесильную благодать, которая и наиболее огрубевшие души смягчает, отверзая для восприятия слова пастыря даже сердца людей, желавших «искусить беззлобство его» (Прем. 2, 19)».

Начальству семинарии тоже не понравилась ревность, с какой новый преподаватель совершал свое служение,— он невольно обличал других, и его поспешили перевести в Уфимскую Духовную семинарию, понизив в должности: о. Фаддей был назначен преподавателем основного, догматического и нравственного богословия. Здесь в 1901 году он защитил диссертацию на тему «Единство книги пророка Исаии», за которую получил степень магистра богословия. Рецензенты назвали его труд ценным вкладом в русскую богословскую науку.

Ректором семинарии в то время был один из просвещеннейших пастырей и подвижников архимандрит Андроник (Никольский)3, а Уфимскую кафедру возглавлял епископ Антоний (Храповицкий), который отличался неустанным попечением о духовных школах, мягкостью и простотой в отношении к подчиненному ему духовенству. Владыка всячески старался оживить церковную жизнь, побудить церковных людей к активности, к исканию просвещения и знаний, привлекая в качестве преподавателей выпускников Духовных академий.

В 1901 году в Уфе состоялось открытие ежегодных епархиальных педагогических и певческих курсов для учителей церковных школ, проходивших с 13 июня по 15 июля. Назначенный на них преподавателем общей дидактики, Закона Божия и церковно-славянского языка иеромонах Фаддей обратился к слушателям к речью: «Озирая лицо земли Русской, со скорбью мы видим, что из высших, иногда лишь по имени только, интеллигентных классов общества волна разнузданности мысли и воли все более идет в народ и грозит опустошить любимое достояние его — веру Христову. Еще по преданию и привычке он крепко держится этой веры, но холод страстей может корень и его жизни погубить, сделав его маложизненным, как подточен он уже сомнениями в большей части так называемого интеллигентного общества. И может случиться с ним то же, что с одною из древних христианских Церквей: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв» (Апок. 3, 1). Не за то ли постигают его и постоянные бедствия: то голод, то засуха, то град, то землетрясения, что он оставляет веру отцов и не держится ее всем сердцем. Не оттого ли высшие классы общества озираются в недоумении, где найти исход из современного печального порядка вещей, и нигде не видят помощи человеческой, ибо бессильною оказывается эта помощь там, где необходима высшая помощь Божественная...

И вот ныне все мы, призванные быть просветителями народа, что должны положить в основание этого просвещения, как не веру Христову?.. Сохраним в себе этот свет Христова учения, глубоко внедренный в сердца наши еще при самом вступлении в мир сей, и взыщем его как драгоценное сокровище, ради которого мы готовы были бы оставить все, лишь бы его приобрести прежде всего! И весь разнородный материал просвещения, из которого духовно созидается человек, постараемся приспособить к единой высшей цели человеческого существования! Цель же сия — приготовить в душе каждого внутреннюю храмину для обитания Христа, Который бы был светом вечным и истинным, просвещающим «всякого человека грядущего в мир!» (Ин. 1, 9)». Ежегодное преподавание на курсах подвигло о. Фаддея написать «Записки по дидактике (общей и методике Закона Божия и славянского языка)» для учителей церковно-приходских школ, изданные в 1902 году. «Записки» стали фундаментальной основой преподавания этих предметов в школе. По мысли их автора, главным в обучении и подлинном просвещении является христианство, и любая форма воспитания и преподавания знаний вне этого фундамента развращает человека, убивает его душу и сердце.

Преподавал о. Фаддей и на педагогических курсах для учителей земских школ. Он внимательно присматривался к своим ученикам, которые в будущем могли оказать большое влияние на воспитание народа (в то время земские школы начинали понемногу замещать церковно-приходские, но зачастую попадали под начало неверующих чиновников). Его печалило, что учителя земских школ, не отрицая православной веры гласно, не посещали богослужений даже в двунадесятые праздники, не видя в этом ничего дурного. При закрытии курсов о. Фаддей говорил: «Может быть, скажут многие в ответ, что взамен того приобрели они такие сокровища умственные, ради которых следует признать извинительным и стеснение религиозных требований духа? В подобном-то ответе и сказывается неискоренимая привычка к тому иностранному,

западноевропейскому порабощению свободной русской мысли и жизни, на которое столь давно еще начали указывать наши русские писатели. Доселе русский народ не чувствует потребности освободиться от нигилистического ига Запада, которое все сильнее и сильнее ложится на высшие потребности духа, вытравливая в сердце его потребность веры в Бога и правды в жизни. Ибо какие приобретения ума могут заменить ту «душу живую», которая столь необходима в деле обучения, особенно же воспитания? Пусть на уроках русского чтения дети постигнут все совершающееся во внешней природе, строение растений, жизнь животных и так далее — неужели к знанию этого более всего стремится их душа? Что сделается с нею, если, постигши все это, она останется в неизвестности относительно величайших сторон собственной жизни и ее жизнь не приобщится к жизни «лозы истинной» (Ин. 15, 1), к которой она привилась бы, как одна из ветвей? Что будет с детской душой, когда взор ее будет всецело устремлен вне себя и не будет совсем различать совершающегося внутри?»

15 марта 1902 года иеромонах Фаддей был возведен в сан архимандрита и назначен на должность инспектора Уфимской семинарии. Вручая ему архимандритский жезл, епископ Антоний сказал: «Возлюбленнейший отец архимандрит Фаддей! Мне предстоит вручить тебе последнее богослужебное украшение твоего сана — архимандритский жезл. Ты знаешь, что различные украшения иереев и иерархов были усвоены им римскими императорами по подобию украшений военачальнических и царских, но смиренные пастыри и архипастыри, тяготясь такими знаками отличия, истолковали их значение в совершенно ином, духовном смысле: украшения военачальнические они приняли как знамение борьбы с врагом и искусителем, роскошные царские далматики, головные повязки и государственные гербы под ногами своими истолковали в смысле духовного возношения, в смысле нищенского рубища и тернового венца. Исполняя глагол Христов: больший из вас да будет вам слуга,— они оправдывали своею жизнью подобные значения одежд, ибо на высоте святительских престолов они не умаляли своего монастырского правила, своих поклонов и постов, но умножали сии подвижнические труды множеством пастырских трудов и скорбей...

Однако... не все мы и менее всех я, говорящий тебе это, могу похвалиться, что возлагаю на себя терновый венец. Зато так же искренне, с такою же правдою могу сказать, что на тебя сегодня я возложил поистине венец терновый. Буду говорить об этом дальше, не опасаясь возмутить твоего смирения, ибо слова мои предлагаются не для прославления тебя, а для назидания вручаемых твоему надзору питомцев. Поистине ты можешь сказать о своем отношении к жизни то, что говорил пророк Иеремия: Ты, Господи, знаешь, что «не сидел я в собрании смеющихся и не веселился: под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко» (Иер. 15, 17). Эти слова прочитал я на твоем лице еще в то время, когда встретил тебя впервые девятнадцатилетним юношей, вступающим в число моих студентов Московской академии. Среди сотни молодых лиц, явившихся вместе с тобой, из которых одни носили на себе отпечаток беззаботной веселости, другие печать ученической любознательности или юношеской задумчивости, а некоторые, увы! и порочных страстей, твое лицо запечатлелось сразу в моей памяти, ибо оно поразило бы всякого соединением младенческой чистоты во взоре с некоторою почти дряхлостию кожи от беспощадного подвига труда и поста. Эти подвиги ты умножил, поступив в Академию, а сверх того прилагал к ним еще один, отчасти облегчающий прочие, а отчасти еще более утруждающий душу. Удаляясь от праздных бесед и шумного товарищеского общения, ты, однако, духом своим не только не был чужд своих ближних, но, напротив, любил их так, как это свойственно душе, очищающей себя от себялюбия и чувственности и потому нетесно вмещающей скорби, сомнения, борьбу и падения своих ближних». 8 сентября 1902 года архимандрита Фаддея назначили ректором Олонецкой Духовной семинарии в Петрозаводске. Помимо управления семинарией и преподавания в его обязанности входило редактирование официального церковного слова епархии — «Олонецких епархиальных ведомостей».

Архимандрит Фаддей часто служил и проповедовал. С первых дней своего пребывания в семинарии он обратил особое внимание на благолепие церковной службы, постоянно заботился о стройном пении в семинарской церкви, не щадя при этом своих личных средств. Служил он и в других храмах Петрозаводска. В проповедях он разъяснял смысл церковных праздников и призывал присутствующих вникать в свое внутреннее, нравственное состояние. Впрочем, внимательный к своей душе, он был внимателен и к окружающей жизни, его весьма заботила будущность Православной Церкви и России.

В слове, посвященном прославлению преподобного Серафима Саровского, о. Фаддей говорил: «Великая волна благодати омыла лицо земли Русской, но не поднимется ли после нее еще более волна неверия и развращения народного на смену ее, которая и ныне уже велика? Не поднялась ли земля Русская волною благодати в одной своей, хотя и весьма громадной части и не стремится ли в Святой Руси в наши дни к святости более «народ смиренный и простой», на который не хотят обращать и внимания весьма многие «тщеславящиеся знатностью» (Соф. 3, 12, 11) своего ума или иною какою-либо? Воздвигнут высоко светильник Церкви Русской в наши дни, но не осветил ли он называющихся в ней именем Христовым только наполовину, чтобы тем удобнее мог быть потом сдвинутым за нераскаянность составляющих другую половину ее (Апок. 2, 5)? Ибо можно ли не исполняться опасений за тайну беззакония, деющуюся во многих, когда они в день светлого торжества в Сарове, как бы ничего не зная, продолжали свои театры, танцы и тому подобные суетные развлечения вместо того, чтобы спешить в храмы, услышав необычайный звон 18 и 19 июля? Можно ли без горести слышать, что многие из взявших в свои руки печатное слово совершенно презрели и умолчали или даже хулили, хотя и не открыто, светлое духовное торжество, а вместе с тем и благодеющую до сего времени земле Русской Божию десницу? Сколько простых душ смутили они своими клеветами на Церковь, которая будто бы измышленными чудесами поддерживает грубые суеверия народных масс и отклоняет их от истинного пути к прогрессу и совершенствованию...»

Сам подвижник, о. Фаддей всегда интересовался подвижниками тех мест, где ему приходилось бывать. В Петрозаводске он привел в порядок и опубликовал рукопись о местночтимом блаженном Фаддее.

Время было смутное, и в проповедях он говорил: «В день нашего храмового праздника (память Иоанна Богослова.— ред.) я не мог ныне сказать своего слова собравшимся, и пришлось возносить молитвы свои в молчании. Быть может, случилось это оттого, что, как говорится в тропаре святому апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, «належащий облак языков», то есть любовь к жизни языческой, мирской, представлялась мне в последние дни слишком сильно застилавшею сердца, и я не мог найти в душе луча света, способного разогнать ее. Но все-таки я верю, что сила любви, образ которой начертал возлюбленный ученик Христов, неизмеримо велика и может разогнать самую тяжелую мглу, что она может соединить не только сердца отдельных людей, но и целых народов, по слову Христову: «И будет едино стадо и един Пастырь». С началом революционных беспорядков во многих учебных заведениях прошли студенческие забастовки и занятия были прекращены. В Олонецкой семинарии забастовок не было, но поволноваться пришлось и здесь — дух времени заражал неокрепшие души учащихся. Однако, по воспоминаниям преподавателей, доброта и сердечность отца ректора, его постоянная доступность для всех имевших в нем нужду, и особенно для воспитанников, содействовали тому, что тяжелые для духовных школ годы прошли здесь сравнительно спокойно. К учащимся архимандрит Фаддей относился как добрый отец к детям, страдал от их недостатков, но вместе с тем всегда старался разглядеть в них добрые черты и в них найти опору для исправления этих недостатков. Его искреннее благочестие и всегда доброжелательное отношение к воспитанникам порой обезоруживали самых грубых из них и удерживали их в пределах благопристойности. Но к сожалению, были среди студентов и такие, кто упрямо избегал его влияния. В 1906 году семинарию окончили двадцать четыре человека. Большинство из них помышляло не о духовном поприще, а о поступлении в высшие светские учебные заведения. Отец Фаддей произнес напутственное слово:

«Что может в настоящее время объединить людей, разделившихся на почти противоположные друг другу партии? Быть может, благо общества, о служении которому обыкновенно говорят люди? Но ведь общее благо понимается людьми различно до противоположностей. Есть блага земные, и есть блага небесные, есть блага естественные, общие человеку и прочим живым тварям, по крайней мере отчасти, и есть блага высшие, духовные, которым люди сделались причастниками через искупление Христово; и опять-таки все исчисленные блага понимаются людьми различно до противоположности. И сколько бы ни искали путей для объединения понятия о благе в умах и сердцах людей, пролагая через то путь ко всеобщему равенству, братству и свободе, никогда не найдут люди всеобщего блага вне Христа, Источника всех благ земных и небесных, естественных — душевных, и высших — духовных. Из всех живших на земле Он один только осуществил в Себе идеал человека. Осмелится ли кто из живущих на земле заявить о себе, что он осуществил этот идеал? Если же так, то как могут люди обойтись без Христа в поисках общего блага и в борьбе за восстановление попранных прав человека?

К Нему-то, как Источнику света, и предлагаю я, братие, вам обратить ныне взор свой. Я знаю, что поздно теперь «со многими верными доказательствами» (Деян. 1, 3) говорить вам о явлении Христа миру и возвещать «силу и пришествие» Его (2 Пет. 1, 16). Теперь благовременно разве побуждать вас «творить» о Нем более частое «воспоминание» (Лк. 22, 19), высказать несколько завещаний, напоминающих то, о чем говорилось вам нередко ранее.

И прежде всего мы знаем, что Христос пришел спасти мир Крестом и страданиями. Он, как сказано о Нем в Божественном Писании, «не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его» (Ис. 42, 2; Мф. 12, 19). Поэтому не насилием нужно содействовать, по учению Христову, водворению на земле общего блага, а путем кротости, любви и самоотвержения. Как можно насильственным образом водворить на земле равенство, братство и свободу? Можно ли, употребив насилие, сделать кого-либо счастливым? Ведь все мы знаем, что христианство в первые века, несмотря на всевозможные насилия и гонения, тем более распространилось. Итак, «не воинством и не силою, но Духом» Господним (Зах. 4, 6), как возвещено было Господом одному ветхозаветному пророку.

Но если так, то должно вам ныне внедрить в ум мысль о противоположности между Духом Христовым и духом мира сего, ибо если только мы хотим быть Христовыми, то не должны забывать написанного: «Мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога» (1 Кор. 2, 12). На знамени своем дух мира написал: «точная наука», не имеющая нужды искать помощи у неба. Христианство не отвергает мудрости земной, не по праву присвоившей себе одной название «точной науки», но оно возвещает, что полнота истинного ведения заключается лишь в сокровищнице премудрости Божией, тайной и сокровенной, недоступной уму человеческому без помощи Духа Христова (1 Кор. 2, 7, 10).

Дух века на знамени написал: «блага земные» вместо небесных, причем последние называются мечтательными и не внушающими веры. Христианство не отвергает и благ земных, но наибольшее внимание побуждает устремлять к благам небесным, которые «уготовал Бог любящим Его», которых «не видел глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» (1 Кор. 2, 9). Дух века написал на знамени: «права человека», причем вследствие неопределенности понятия об этих правах нередко совершенно сглаживается коренное отличие жизни человека от чуждой высшего нравственного закона жизни животных. Христианство не отвергает прав человека, но не в области жизни чисто естественной, а только в Сыне Человеческом, сшедшем с небес (Ин. 3, 13) для искупления мира Своими страданиями, видит совершенное осуществление идеала человека... Конечно, многие из людей века сего не захотят, может быть, и слышать подобных напоминаний о различии Духа Христова от духа века сего, считая мечтательными действия Духа Христова в жизни общества,— ибо, как говорит апостол, «душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием» (1 Кор. 2, 14). И убеждать подобных людей было бы, конечно, излишне, разве в надежде, что и их сердца коснется когда-либо действие Духа Божия. Однако не забудем, что далеко не проверено — будет ли сопровождаться благотворными последствиями введение в жизнь всего того, что гордо начертал на знамени своем дух нашего века. Не будем, по крайней мере, заграждать доступ в сердца наши и действию Духа Христова, ибо мы знаем, сколько совершил уже дух христианства великих преобразований в жизни народов в течение многих веков...»

Летом, после окончания занятий в семинарии, архимандрит Фаддей устраивал педагогические курсы для учителей церковных школ Олонецкой епархии. Слушателям предлагались образцовые уроки по всем предметам церковно-приходской школы, на которых показывалось прохождение каждого существенного отдела того или иного предмета. Все уроки анализировались с дидактической стороны, чтобы уяснить, какие приемы обучения ведут к решению поставленных задач и какие не достигают цели. Слушатели курсов должны были в свою очередь дать пробные уроки, которые также подробно разбирались.

Сам о. Фаддей преподавал общую дидактику, Закон Божий, церковно-славянский язык, а также следил за всей жизнью курсов, принимая в них самое живое участие. В 1908 году в слове при закрытии курсов он сказал: «Мне хочется еще однажды засвидетельствовать вам, что я чувствовал себя снедаемым огнем желания возвестить вам о славе Церкви Христовой, о том, как вам, деятелям школы церковной, ввести в ограду Церкви те пути жизни вашей, которые от этой ограды в тех или иных отношениях уклонялись. Этот огонь понуждал меня говорить вам здесь и преподавать уроки духовной жизни. Он влек меня в беседах учебного характера показать, что и как можно сделать для того, чтобы жизнь народа, вами просвещаемого, стала истинно христианскою». Архимандрит Фаддей принимал активное участие и в воскресных религиозно-нравственных чтениях, проходивших в Петрозаводске. «2 марта,— писали в 1903 году «Олонецкие епархиальные ведомости»,— в Братском Назарьевском доме происходило обычное религиозно-нравственное чтение, привлекшее на этот раз необычное число слушателей. Не только громадный зал здания, но и левая от входа боковая комната и вестибюль были переполнены народом. Причиной такого скопления публики было желание послушать в первый раз выступавшего с чтением нового ректора семинарии отца архимандрита Фаддея. Отец ректор... прочитал «О начале христианской жизни» (по Феофану Затворнику)».

В дальнейшем его выступления проходили регулярно. Строя свои лекции на основе сочинений Феофана Затворника, архимандрит Фаддей старался приспособить их к духовному и образовательному уровню слушателей. Лекции вызывали большой интерес; на некоторых чтениях зал не вмещал слушателей.

Ежедневное ведение дневников и беспристрастная оценка своей внутренней жизни и своих поступков выработали у о. Фаддея привычку писать о себе как о постороннем человеке, не закрывая глаза на дурное, не смущаясь успехом. «Вечером в Назарьевском доме,— писал он,— была предложена ректором семинарии архимандритом Фаддеем беседа о событии Благовещения Пресвятой Богородицы по Евангелию, относящемся к событию ветхозаветных пророчеств, и отчасти по песнопениям праздника. Стечение народа было большое, и, благодаря живой речи, возможно было поддерживать внимание слушателей в течение довольно продолжительного времени. Заинтересовало слушателей также чтение канона на Благовещение, написанного в виде разговора между Богородицей и ангелом, на русском языке в переводе профессора Ловягина. Это чтение высокопоэтического канона в понятном русском переводе и без обычных при церковном чтении перерывов дало возможность показать, какие сокровища хранятся под спудом для большинства, может быть, присутствующих в церкви в богослужебных наших книгах». «Очевидно, подвижнические писания святых отцов, издавна любимые русским народом, как непосредственно касающиеся духовной жизни, и изъяснение Священного Писания, этого первоисточника последней в его непосредственном виде, могут, при более или менее умелом выборе предметов для чтения и объяснения, и ныне увлекать наш народ».

Однако безбожный дух времени сказывался и здесь. В 1907 году на заключительных перед летним перерывом чтениях в Братском доме о. Фаддей обратился к собравшимся: «С некоторым утешением видели мы, что в одной части слушателей усердие к слушанию духовных чтений и бесед возрастает, и они, может быть, будут поэтому жалеть об окончании чтений: для них закрылся источник, из которого утоляли они свою жажду.

Но с другой стороны, видели мы, что часть слушателей, особенно из образованных, в нынешнем году перестала или стала реже ходить сюда, и общее число посещающих Братский дом в нынешнем году, как кажется, несколько умалилось по сравнению с предыдущим. Приходилось слышать суждения о чтениях в Братском доме как о таких, которые по своему (будто бы «черносотенному») характеру совершенно не соответствуют вкусу и настроению людей, живущих во время «освободительного движения». Это-то, вероятно, и было причиной, почему некоторые стали стыдиться Братского дома — и перестали посещать его.

Затем все более усиливающаяся жажда веселия отняла у Братского дома весьма многих слушателей, особенно из молодого поколения... которое все более проникается взглядом на юность как на время забав и веселья и беспечно откладывает удовлетворение духовных потребностей на старость. А поколение, достигшее совершенного возраста, признает подобный взгляд вполне естественным и законным, почему и не старается внушить молодому поколению сознание важности потребностей духа и необходимости их удовлетворения. И вот почему лишь очень немногие «благую часть избрали», чтобы заниматься «единым на потребу» (Лк. 10, 42). Но не одно оскудение количества посетителей Братского дома наводит на грустные размышления — грустно видеть и недостаток отзывчивости. Слушатели есть, но как многие находят в слушании духовных чтений и бесед лишь развлечение, а отнюдь не призыв к преобразованию своей духовной жизни соответственно читаемому! Видим ли мы, чтобы чтения и беседы наши будили спящие души, возбуждали живые и сильные движения в душах, оживляли в них угасающую любовь ко Христу, чтобы они побудили кого-нибудь оставить известную худую привычку, создали какой-нибудь добрый навык? Не дано нам, как делателям недостойным, видеть подобные плоды наших трудов, в течение последних лет предпринимавшихся. Однако веруем мы, что хотя и не видим явственно мы этих плодов, но все-таки невозможно, чтобы не осталось в душах никакого следа или воспоминания о духовных назиданиях, предлагавшихся в течение стольких лет. С этою верою и оканчиваем мы чтения настоящего года, надеясь, если приведет Бог, с тою же верою совершать дело свое в следующем году».

Были у отца архимандрита и другие скорби. Губернская типография неожиданно повысила плату за печатание «Олонецких епархиальных ведомостей» — настолько, что стал затруднителен их выпуск, хотя все сотрудники редакции работали бесплатно. Редакция обратилась в частную типографию Каца, но тот выставил еще худшие условия. Пришлось согласиться с предложением губернской типографии, а чтобы расплатиться — повысить цену журнала.

В конце 1908 года стало известно, что архимандрит Фаддей покидает Олонецкую семинарию и Петрозаводск для рукоположения в сан епископа. Многие воспитанники семинарии, несмотря на лютую зимнюю стужу и метель, устремились в Петрозаводск, чтобы проститься со своим наставником и в последний раз получить его благословение. От лица преподавателей была прочитана речь, в которой говорилось: «Мы узнали в лице вашем человека не от мира сего, с высокой, благородной, чуткой душой, умевшего все простить, на злобу отвечать любовью скорбящего сердца, но вместе с тем твердо стоявшего за дело Божие и глубоко болевшего и страдавшего за поругание святыни». А один из воспитанников сказал, что отец ректор прежде всего и всегда видел в каждом студенте человека, что никогда никто не слышал от него резкости, колкости, ничего обижающего, отношения с ним были очень просты, а двери его дома были открыты для всех нуждающихся в его совете и помощи.

20 декабря 1908 года состоялось наречение архимандрита Фаддея во епископа Владимиро-Волынского. В своем слове он сказал: «В настоящий час, когда волею Божиею настало мне время восприять высшее служение епископское, дерзаю сказать нечто странное и, быть может, неуместное: весть о призвании меня к этому служению, от которого усиленно хотели бежать святители Иоанн Златоуст и Григорий Богослов, как бы не была для меня совершенно новою и неожиданною. И это не потому, что я считал себя готовым и достойным великого служения. Увы! я считаю себя немощным и слабым. Мои естественные помышления и чувства побуждали бы меня, как некогда Моисея, ссылаться на свое косноязычие и тому подобные причины неспособности или бежать, как пророк Иона, если бы не опасался я гнева Божия. И вот я все-таки не внимал этим естественным помышлениям, прислушиваясь и к иным голосам извнутри и извне, призывавшим меня, как мне казалось, к служению епископскому. По мере приближения дня призвания к епископству во мне усиливалось какое-то невольное предчувствие того, что время уже близко. Разные предзнаменования, которым я, однако, не дерзал доверяться, чтобы не обмануться, сопутствовали моим тайным предчувствиям. Голос людей верующих и благочестивых в обители и в мире предрекал неоднократно мне призвание к этому служению, и не в отдаленном будущем. Промысл Божий, управляющий путями жизни человеческой, как бы видимо подготовлял меня к настоящему служению...

Казалось бы, после этого нужно было всем сердцем подчиниться воле Божией и «возжелать» епископства как «доброго дела» (1 Тим. 3, 1) — конечно, не ради почестей и власти или иных преимуществ епископства, которые могут прельщать лишь не видящих или не хотящих видеть истинного существа и задач епископского служения, но возжелать как подвига пасения стада Христова, свидетельствующего по преимуществу о любви ко Христу, доказываемой самим делом, возжелать так, как распаляемый любовью Христовой Игнатий, ныне празднуемый, жаждал быть смолотым и съеденным зубами зверей, который имел в себе воду живую, говорящую в нем: «Гряди ко Отцу!» Таким подвигом издавна представлялось мне служение епископское: оно представлялось мне окончательною смертью для мира, совершенным гробом для всяких себялюбивых желаний. Но вот чувствую я, что не умерли еще они во мне, что нет в душе моей огня Христова, который снедал душу Богоносца Игнатия, что косна душа моя для подвига пасения стада Христова, если понимать его в истинном смысле этого слова, а не так, как ложные пастыри, услышавшие грозный суд Господа через пророка: «Горе пастырям Израилевым, которые пасли себя самих... а овец Моих не пасли» (Иез. 34, 2, 8)! Не говорю уже о том, что при своем малом знании практической жизни я помышляю о первых будущих шагах своего епископского служения с таким же страхом, с каким начинающее ходить дитя делает свои первые самостоятельные шаги. Не вспоминаю также об особенных трудностях епископского служения в настоящее время, по слову Господа, столь оскудевшее верою и любовью Божиею и столь отличающееся «умножением беззакония» (Мф. 24, 12; Лк. 18, 8)...

Итак, чувствуя себя немощным и слабым, «исполумертвым» духовно, я предстою пред вами, честнейшие и богомудрые архипастыри, здесь, в храме, посвященном Христу рождающемуся, прося укрепить мои немощи вашею благодатною молитвою о том, чтобы мне духовно возродиться для будущего служения во славу Христа рождающегося,— отогнать силою сей молитвы мою духовную косность, дабы мне, хотя по повелению, идти неуклонно на тот духовный подвиг, к которому призываюсь, лучше же, чтобы я, «задняя убо забывая, в передняя же простираяся» (Флп. 3, 13), возжелал благодати, которая научает хвалиться о Христе и благодушествовать в немощах (2 Кор. 12, 9, 10)...»

На следующий день архиепископ Волынский Антоний (Храповицкий), епископы Гродненский и Брестский Михаил (Ермаков), Холмский и Люблинский Евлогий (Георгиевский) и Белостокский Владимир (Тихоницкий) совершали хиротонию архимандрита Фаддея во епископа Владимиро-Волынского. Вручая жезл новопоставленному епископу, владыка Антоний сказал: «Преосвященный епископ Фаддей! По определению промысла Божия твое положение в жизни с сегодняшнего дня изменяется как во внешнем отношении, так и во внутреннем. О последнем на сей раз говорить не буду: высокие обязанности епископа тебе хорошо известны — «внимать себе и всему стаду». Хочу остановить внимание твое и твоей новой паствы на другом обстоятельстве, на внешней перемене твоего быта. До сего времени ты ничего не знал, кроме храма, класса, проповеднической кафедры и учебно-воспитательного дела. Теперь к тебе прихлынет жизнь разнообразных слоев, с самыми разнообразными нуждами; она будет отвлекать твое внимание в борьбу житейскую, в нужду житейскую, в дела преступные, которые придется судить, в дела корыстные и лживые, в которых придется разбираться. На тебя прежде всего будут взирать как на носителя власти, как на особу важную, в беседе с которой нужно обдумать слова и выражения. Переход этот от строго определяемой и подтянутой службы в школе к службе архипастырской для большинства ее носителей есть переход резкий и вожделенный, иногда нетерпеливо ожидавшийся в продолжение нескольких месяцев, даже многих лет. Но иное будет с тобою, и иные чувства переживаешь теперь ты. Не пользовался ты и раньше преимуществами своего положения, не будешь ими пользоваться и в будущем. Ты не знал собственности, не знал житейских удобств, не был «человеком, в мягки ризы оболченным»; ты сюда приехал на занятые в долг деньги без прислужения и почти без багажа. Правда, ты вывез из своего Петрозаводска, как и из других городов твоей прежней службы, более ценные, в духовном, конечно, смысле, сбережения: многочисленные иконы, как знаки почтительной и благодарной любви окружающих, задушевнейшие прощальные речи и память о множестве прощальных слез, пролитых твоими учениками и сослуживцами. Все это ты привез в особенно драгоценном сосуде, именуемом — смиренномудрие, который не дает расхитить собранных даров духовных помыслам гордыни и самопревозношения, но сохранит их неистраченными до того дня, когда Вручивший таланты рабам Своим потребует от них отчета.

Итак, твое отношение к жизни ясно теперь для твоей паствы не на словах, а на самом деле; ты взираешь на жизнь как на крест; на свое положение и звание — как на долг, обязующий тебя к неуклонной работе; на свою власть — как на служение врученным тебе душам. Ты крепко запечатлел на своем сердце Господне слово: «Князи язык господствуют ими, и велицыи обладают ими: не тако же будет в вас: но, иже аще хощет в вас вящший быти, да будет вам слуга, и иже аще хощет в вас быти первый, буди вам раб» (Мф. 20, 25—27). Посему не можем обрадовать тебя умножением почета и власти епископской, а от удобств новых ты все равно совершенно уклонишься и своей добровольной скудости все равно не изменишь. Не может тебя обрадовать земная честь, как не может и опечалить бесчестие. Итак, ничто внешнее не будет в состоянии понудить тебя пойти против совести, лишь бы ты хранил и возгревал тот дух самоотвержения и любви, которому служить ты взялся, приняв монашество.

Что касается тебя лично, то в восхвалениях от людей ты не нуждаешься, как не огорчился бы и осуждениями. Но душа, исполненная ревности о Боге, посвятившая себя служению Церкви, то есть Его стаду, радуется умножению любви между людьми и скорбит, когда видит проявление зависти и злобы. В этом смысле для твоего сердца теперь настали времена лучшие. Подвиг терпения человеческого жестокосердия теперь заменился для тебя иными подвигами, более сладкими, хотя и не менее утомительными: подвигом деятельного служения любви, любви, ответной тому запросу, тому призыву, который и доныне, даже в наши лукавые и беззаконные дни, обращен к русскому архиерею как со стороны верующего народа и лучших людей общества, так даже со стороны сопастырей и клириков. Правда, последние принуждены по самому своему положению обращаться к епископу с делами служебными, корыстными и даже судебными, а потому далеко не все являются к нему со словом искренним и душевным...

Не смущайся же тем, что твоя сердечная мягкость может сделаться предметом обид и жертвой обмана: от таких случаев не обеспечен ни один начальник, ни строгий, ни снисходительный, но тот, кто тебя пожелает оскорбить или обмануть, будет иметь отмстителем Бога, а кто тебе бескорыстно порадеет и тебя послушается, от Него же получит награду, как сказано: «Кто напоит вас чашею воды во имя Мое, потому что вы Христовы, истинно говорю вам, не потеряет награды своей» (Мк. 9, 41). Прими же сей жезл святительский спокойно и покорно. Будь тем, кем ты был доныне, и не изменяй своего отношения к жизни в новом твоем положении, но паче умножай веру, свою любовь, свою простоту и свое следование голосу совести и заповеди Божией... С сим жезлом ты пойдешь впереди твоей паствы, ведя ее к духовному совершенству, впереди, как пастырь добрый, а овцы пойдут за тобою, влекомые примером твоего благочестия». «Вот уже полгода как Владимиро-Волынскую кафедру занимает преосвященный Фаддей,— писали позже «Волынские епархиальные ведомости».— За это время личность нового святителя выяснилась и все, кому приходилось соприкасаться с преосвященным Фаддеем, прониклись глубоким уважением к его особе... Глубокая ревность о благочестии, постоянный молитвенный подвиг, проникновенное проповедание слова Божия, исполненное простоты и задушевности, частое посещение учебных заведений, доступность и ласковость в обращении привлекли к преосвященному Фаддею все сердца...»

Владыка Фаддей часто объезжал епархию, посещая каждый приход, предпринимая путешествия в самые глухие места. Были такие приходы, где крестьяне впервые видели архиерея. Вот как описывал он свои поездки: «В сентябре я поехал в северные приходы Владимиро-Волынского уезда: Глухи, Яровище, Крымно, Любожин. Здесь пески зыбучие и болота. По местам ехали по воде чуть не на аршин от земли. Места считаются малопроезжими: архиереи не были в иных местах с шестидесятых годов. В Яровище около церкви только дом священника. Попасть ему в школу иногда нельзя; переехать реку на санях или перейти просто — также нельзя: лед тонок, моста нет; остались какие-то столбы от древнего моста, по которым перебираются с помощью шеста; но если столбы обледенеют, возможны (и бывают) падения в воду. Народ в Яровище к моему приезду не собрался. В других местах собирался, особенно в Любожине, где, несмотря на позднее время, около каждого дома стояли хлеб-соль». «Посетил Пузов и Мосур, где архиереи были хотя не десять лет тому назад, но все же более пяти. Дорога была очень плохая, не хотели нас и везти иначе, как очень кружным путем; встречались по пути по местам болота (есть и деревня по пути с названием Заболотье). В Любомле собралось людей к богослужению достаточно, особенно к литургии... Вообще места здесь не во всякое время года достижимы, особенно Полапы и Забужье. И народ там какой-то одичалый с виду... Около двенадцати часов ночи возвратились в Мациов. Там был я на уроках, и уже не раз в этом году, а 28-го, в день храмового праздника, служил там. Народу было много и за всенощной, и за обедней. Везде проповедовал, стараясь говорить как можно раздельнее и внятнее. Ездил еще в Зимно. Был в Орани, где архиереи неизвестно, были ли. Там дом священника сгорел, и священник живет в соседнем Вощатине. Собралось несколько человек крестьян в церкви, и я беседовал с ними. В Вощатине видел священника Орани, уже старца, но, видимо, деятельного; прихожане говорили, что он поучает их часто. Посетил и церковную школу в Вощатине — убогую, с земляным полом. Затем поехал в Бортнов, Поромов, Михалье, Изов, приходы, не посещенные епископами с 1897—1898 годов. Народ собирался хотя не в большом количестве, но все же более или менее достаточном... 9 декабря отправился в Ковель и попал в Ровно на другой день утром. Освящение общины Красного Креста было обставлено большой торжественностью; в слове своем упомянул даже о бесшумном характере действования истинно христианской любви, не догоняющего славу, а догоняемого ею; сравнил также христианскую любовь и с толстовскою, и культурно-гуманною; люди слушали, потому что сказано было все в виде «рассуждения». В тот же день направились в Дермань, где радушно встречены были отцом архимандритом Пахомием4. Утром на другой день посещали уроки. Преподаватели преданы делу и воодушевленно рассказывают предмет урока. Церковности как будто еще больше стало, чем в прошлом году. Вечером в субботу и утром 12-го служили; проповедь, кажется, и на сей раз слушали не без внимания. Народу было много. Сегодня воспитанники прислали даже четки... Посещали учебные заведения Острога, особенно гимназии мужскую и женскую (или училище Братское графини Блудовой); в первой имели и пребывание временное. Встретили в обеих гимназиях «по-церковному»: певчие шли с пением тропаря греческого распева до церкви, равно как потом и провожали с пением (в обеих гимназиях). Колокольный звон не забыли... По Закону Божию знают очень хорошо, особенно в мужской гимназии. В женской, кроме того, в 8-м классе спрашивал я по педагогике (отвечали хорошо) и... по славянскому языку. Последнее обстоятельство, то есть ответы по славянскому языку, особенно меня прельстило: ведь давали ответы, которых не могут дать многие семинаристы и епархиалки! Вот бы так учить славянский язык во всех гимназиях! Предложили мне еще слушать пение воспитанниц — общее и певчих. Знают петь на гласы, первые воскресные стихиры поют наизусть. Вечером предложено мне было побывать на молитве (пред которою зашел я в один класс посмотреть, как занимаются, и спросить учениц о том и другом). Чинное стояние, коленопреклонения, молитвы за живых и усопших очень напоминают духовное женское училище, как и вообще получается довольно приятный самообман в этом отношении. Утром 14-го оставили Острог и приехали в Полонное, грязное, необъятное (изъездили верст тридцать по Полонному), хотя невидное местечко. Посетили все школы и церкви; в четырех говорил я проповеди. Есть церкви хорошие, но не все. Вечером 15-го едем в Новоградволынск, проезжаем через Барановку, и вдруг... свет в церкви, затем звон в колокола! Я почти и не подозревал о существовании Барановки и в поздний час не ожидал никак встречи, но как миновать?.. Народу собралось много, оказывается, давно ждали; священник встречает с речью, напоминая, что ожидают назидания...»
При объезде приходов владыка посещал все церкви и школы и везде произносил поучения, поднимая дух паствы, ободряя пастырей и объединяя всех в общей молитве; иногда он говорил по шесть проповедей в день. Слово его было вдохновенное, со властью.

«Трудно выразить словами,— писали очевидцы,— ту духовную радость, которую испытали все в дни посещений. Безграничная любовь нашего добрейшего владыки Фаддея к школе в особенности заметна в его отношениях к учащим и учащимся. Он до того в своих отношениях кроток, добр и обходителен, что поневоле дивишься той истинно христианской любви, которой так обильно наградил Спаситель нашего владыку. Все его слова и всякий шаг его дышит неподдельной, искренней любовью к своим ближним; в особенности же он любит детей. Отзывчивые на все доброе, святое детские сердца — сердца учеников — сами чуют душу, всецело преданную им, душу, любящую их без границ, и сразу идут к нему, сразу поддаются его доброму влиянию... Но в самом деле, что влечет так нас и учеников наших к владыке Фаддею, как не та пребывающая в нем истинно-христианская любовь, о которой пятнадцать веков тому назад говорил великий учитель Церкви святой Иоанн Златоуст, что «ничто не может привлекать так, как любовь». Да, наш преосвященнейший Фаддей поистине имеет «главу добродетелей» — любовь. Он всех любит. Он любит даже врагов. Ему чужды даже мысли об осуждении кого бы то ни было или чего бы то ни было. Нам понятны теперь слова святого Иоанна Лествичника: «Кто приобрел любовь, тот устранился от вражды»»

Владыка не раз делился с архиепископом Антонием своими впечатлениями от этих поездок, и тот, зная, что по своей скромности и смирению преосвященный Фаддей никогда не будет публиковать свои письма, иногда сам передавал их в печать. В одном из писем владыка писал: «Я не перестаю печалиться о том, что на Волыни повсюду славянский текст читается почти без перевода и объяснения. Говорят все, что программою требуется более «вводить в дух» читаемого, чем в смысл. По-моему, это нелепость. Худо так сухо изучать славянский текст, как в семинариях и особенно в академиях, но одним псалмодическим чтением без смысла разве можно ввести в дух священных книг? Ведь псалмодическое чтение — для церкви, в школе же на уроках должно быть чтение обычное, да и в церкви оно — не догмат. Учат тонкости грамматики, а живого текста не могут перевести. Я печалюсь об этом, но что сделать, не знаю...» Как и в Петрозаводске, в Житомире устраивались богословские беседы. В них принимали участие архиепископ Антоний, епископ Фаддей, архимандрит Прокопий (Титов), иеромонах Митрофан (Абрамов) и епархиальный наблюдатель священник Феодор Казанский. По воспоминаниям очевидцев, «слушателей на всех беседах было так много, что многим за неимением места пришлось стоять в проходе и даже на дворе».

Наконец сбылась заветная мечта владыки Фаддея — быть учителем. Став пастырем, он прежде всего был пастырем-педагогом (что некоторые сначала считали односторонностью) и много времени и сил употреблял на дело народного просвещения. Во Владимире-Волынском им были устроены летние педагогические курсы для учительниц церковно-приходских школ, в работе которых он сам принимал активное участие. Одна из курсисток вспоминала: «Нашему уму непостижимо, как можно два месяца сряду изо дня в день так самоотверженно, часто в ущерб здоровью, отдаваться курсам». В 1909 году после окончания курсов все слушательницы с епископом Фаддеем отправились в паломничество в Почаевскую Лавру. Певчие почти всю дорогу пели церковные песнопения и религиозные народные песни. Беседы с владыкой, торжественные монастырские богослужения стали для выпускниц лучшим воспоминанием на последующую жизнь и, когда пришло время испытаний, укрепляли их веру и решимость следовать за Христом до конца. За восемь лет служения простота и доступность, всегдашняя готовность прийти на помощь сделали преосвященного Фаддея родным, близким и дорогим всему церковно-школьному миру Волыни, а особенно тем, кто имел счастье видеть его у себя на уроках, на экзаменах, иногда и за трапезой в своем кругу, молиться с ним за церковными богослужениями и назидаться его вдохновенными поучениями.

В Житомире епископ устроил курсы для учителей церковно-приходских и светских школ. С каждым новым набором совершенствовалась на них система преподавания, вводились новые методики обучения для всех предметов начальной школы, чтобы облегчить преподавательский и детский труд и сократить время, необходимое для усвоения предметов. На курсах читались лекции по методике преподавания церковно-славянского языка, общей дидактики, русского языка, арифметики, церковного пения, природоведения, экспериментальной психологии, сельского хозяйства, по гигиене, школьному строительству. Посетивший занятия синодальный ревизор, помощник имперского наблюдателя церковных школ, действительный статский советник В. Т. Георгиевский в своем отзыве писал: «Я давно не переживал таких светлых минут, какие я пережил в течение трех дней пребывания на учительских курсах в Житомире! Что за человек этот кристально чистый, как драгоценный сосуд из горного хрусталя, владыка Фаддей! Какой чистый, как из усердно возженной лампады, струится от него теплый мягкий свет. Как он ласково греет и затем воспламеняет сердечные чувства, увлекая на все чистое, святое и доброе. Его лекции, полные эрудиции, новых и интересных доводов в защиту и уважение идеалов церковной школы, доставили мне так много истинных наслаждений, и, нет сомнения, они глубоко западут в чуткие и восприимчивые сердца учительниц церковных школ — этих скромных тружениц наших — и принесут сторичный плод. Порадовали и они меня: скромные, покорные, усердные, готовые трудиться до изнеможения в аудиториях и в образцовой школе и, наконец, в храме за долгими монастырскими службами... Церковное пение — гласовое, обиходное, гармоническое, клиросное и прочее — составляет душу курсов. Хороши также и пробные, и образцовые уроки...» В 1910 году съезд наблюдателей церковных школ Волынской епархии постановил «просить преосвященнейшего Фаддея напечатать свою методику Закона Божия и образцовые уроки в «Епархиальных ведомостях» непосредственно по напечатании общей дидактики». Миновал 1915 год, особенно трудный для Волыни, по которой проходила линия фронта. «Как много новых мыслей зародилось в умах общества,— писал епископ Фаддей,— какая новая оценка дается, с одной стороны, всему тому, что почиталось великим и славным у врагов, с другой — всему тому, что в нас признавалось малоценным и не стоящим внимания, осмеивалось, оплевывалось! Какие перлы доблестей и высокой добродетели открывает, например, общество в низших серых слоях народа и как развенчивает почитавшихся самым культурным народом немцев с их кайзером, учеными, философами, уже давно склонными оправдывать обнаруживавшиеся, особенно в нынешнюю войну, звериные идеалы и начала жизни, лишь бы быть их народу «превыше всего»! Какую перемену общественной жизни, по-видимому, обещает все это после войны!.. Но суждено ли этим надеждам осуществиться? Наступит ли действительно обновление земли Русской, несущей новые заветы Христовой любви и народам всего мира? Одному Богу это ведомо... Ведь забыли мы уже уроки великой Отечественной войны 1812 года, когда Господь послал врагов лютых на наше отечество, чтобы не перенимали мы их обычаи. А между тем разве не продолжали мы перенимать, забывши все уроки прежнего времени, делать строй своей жизни, по подобию Запада, все более и более языческим, вместо древнего, христианского, православного? Неужели повторится это и после нынешней, небывало тяжелой войны? Какого же тогда наказания был бы наш народ достоин?..»

В сентябре 1916 года в связи с болезнью епископа Владикавказского Антонина (Грановского)5 преосвященного Фаддея перевели на Владикавказскую кафедру. К месту нового служения владыка прибыл в Неделю по Воздвижении и, не заходя никуда, проследовал в кафедральный собор, где совершил литургию. Затем произнес слово: «Волею Божией должно было мне, братие, прибыть в здешний край по случаю болезни преосвященного Антонина. Долго ли придется мне пробыть здесь, ведомо Богу. Я же должен был оставить Волынь, сделавшуюся для меня как бы новым отечеством, и идти, куда указывает Господь. Строить планы и предположения относительно будущей деятельности при подобных обстоятельствах особенно неуместно, хотя, впрочем, и вообще пастырю следует делать то, что ему указывает Бог, исполнять волю Божию, правда, сознательно и свободно, но все же не предпринимая ничего по собственной лишь воле. И для пасомых главная мудрость жизни в том состоит, чтобы под руководством пастыря «познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим. 12, 2). С послушания данной заповеди начал Господь духовное воспитание первозданного человека, и наоборот, воля собственная воздвигает стену разделения между Богом и человеком.

Я не могу сегодня говорить пространного слова, будучи утомлен путешествием, не будучи в силах и не имея времени собрать для того своих мыслей: я прибыл сюда для служения в храме прямо с дороги. Попутно скажу, что в этом вижу как бы указание на лучшее и высшее средство общения пастыря с паствою своею — в молитве и служении слова, что и апостолы называли главнейшими обязанностями пастыря (Деян. 6, 4). Молитвенное общение протягивает нити незримого, духовного единения между пастырем и паствою, слово же скрепляет эти нити общения, без которого не может быть благоплодным возрождение духовного виноградника — Церкви Христовой. И если много существует отраслей деятельности пастыря, то пусть молитва и слово будут лучшим воздухом, обвевающим все прочие дела и отношения пастыря, лучшими соками, исполняющими все разветвления его деятельности».

Остановился владыка в доме епископа Антонина; каждое утро он уходил в храм, а после службы приносил больному просфору и святую воду и подолгу сидел у его кровати. Тот говорил о своей скорой смерти, но преосвященный Фаддей отвечал: «Вам бы, владыка, надо послужить литургию, причаститься — и выздоровеете». Антонин не верил, но однажды по настоянию владыки Фаддея поехал в собор, отслужил литургию, причастился — и выздоровел.

1917 год застал епископа Фаддея на Владикавказской кафедре. На новогоднем полуночном молебне в кафедральном соборе он говорил: «В новый год вступает обыкновенно человечество с надеждами обновления жизни. «Что-то принесет новый год?» — думают про себя многие люди, иные же пытаются даже гадать о новом счастье, какое судьба им обещает, и это ожидание нового делается в них напряженным до странности... Но когда люди из области этих мечтаний переносятся в грустную действительность, то видят, что мечты о новом счастье, об обновлении жизни часто рассеиваются как дым. Год новый, а настроение у людей прежнее, старое, изветшавшее. В начале войны так надеялись на обновление. Так думали, что если и проливаются потоки крови, то ими очищается и обновляется наша земля, стряхивает с себя залежавшийся сор мелких страстей, души наполняются новыми мыслями, порывами, которыми обновляется жизнь всей страны, перестраивается заново. И подлинно, как в начале войны охвачены были едва ли не все, от мала до велика, жаждою подвига, всяких жертв, трудов на благо отечества! «Все для войны!» — слышалось отовсюду. Сколько было юных добровольцев, шедших защищать отечество! Сколько юных подвижниц в лазаретах, отдававших дни и ночи уходу за ранеными совершенно бескорыстно! Сколько трудов проявило общество во всех учреждениях, школах, чтобы применить свои силы и способности на благо отечества! Как наполнялись храмы! Как дни и ночи шли туда, забывая о веселье в домах и на улицах! Как же было не надеяться на обновление страны, видя все это! как не проникаться радостными надеждами?

Но к сожалению, так кратковременны были все эти порывы! Как постоянно меняются моды, так и эти порывы скоро же стали сменяться совсем иными. Как эти порывы теперь оскудели, охладели, иссякли! Как опять постепенно и неизменно стало втесняться в души людей «ветхое» себялюбие, и многие люди стали говорить про себя не «все для войны!» — а все для собственного блага, в том числе для него же и война! Вместо подвига и труда для блага отечества опять выступила древняя как мир жажда наслаждений: кинематографы и места увеселений самых низменных наполняются без меры, объявления газетные стали пестреть такими обещаниями, при чтении которых начинает казаться, что общество может находить удовольствия, лишь валяясь в самой зловонной грязи порока. Вместо прежних жертв, когда отдавались последние почти копейки, отказывались даже малые дети от некоторых блюд на обеде, только и слышим, как все стараются об усиленных окладах, об умножении денег для увеселений, нарядов, большей роскоши жизни, отдавая ради этого иногда и себя с самою совестью, душою и телом...

Не оттого ли это, что люди забыли источник самый, из которого обновляется их жизнь?.. Как постройка, обветшавшая с годами, становится все неспособнее к возобновлению, все в ней постоянно рушится, новым частям не к чему прочно прикрепиться, так точно как бы ветшает все более без Христа и духовная жизнь человечества. Вымирает в душах как будто все большей и большей части человечества живившее их христианство, хотя люди не признают того, думая, что все идет вперед и обновляется. Когда им укажут на пустеющие храмы, они заявляют, что не по полноте храмов нужно судить о христианском настроении общества, а по делам христианской любви. Когда же спросят их, где же эти дела Христовой любви, когда всюду лишь жажда себялюбивого веселья, обогащения и тому подобного, то начинают ссылаться на обветшавший строй, как будто строй этот — не последствие собственной их жизни, если разуметь жизнь духовную, последствие этой жажды веселья, обогащения, равнодушия к общественному благу, способных одинаково процветать при всяком строе.

Так мрак духовный огустел над землею, и с обновляющимися годами еще не видно зари истинного духовного обновления. Скорбь великая на земле, какой не было от начала, быть может, мира, как говорит Господь (Мф. 24, 21). Единственная надежда на то, что не всех покрыл этот духовный мрак, что не иссяк еще источник духовного обновления».

21 января 1917 года последовал указ Святейшего Синода об увольнении епископа Антонина на покой, а 28 января — о назначении на Владикавказскую кафедру епископа Макария (Павлова)6. Однако пребывание владыки Фаддея во Владикавказе произвело неизгладимое впечатление на паству, и впоследствии верующие слезно просили, чтобы церковные власти взяли от них Макария и вернули преосвященного Фаддея, ибо в нем увидели они образ смиренного христианского пастыря, который неустанно учил их значению христианского звания и тому, как спасти свою душу. Кроме русских, на этой российской окраине жили грузины, осетины, армяне, поляки, евреи — и для всех было поучительно и полезно слышать слово владыки.

В 1917 году, после разрушения российской государственности, Волынь оккупировалась то немцами, то поляками, то петлюровцами. В 1919 году архиепископ Евлогий (Георгиевский) оставил Волынскую кафедру и уехал за границу и епископ Фаддей стал правящим архиереем ввергнутой во все ужасы оккупации, междоусобицы и разрушения епархии, духовно окормляя и поддерживая свою многотысячную паству. Для населения Житомира пребывание владыки на архиерейской кафедре было большим утешением. В его лице люди получили бесстрашного защитника всех, кто несправедливо преследовался властями.

Самому владыке тоже пришлось потерпеть много скорбей, особенно при петлюровцах. Они требовали, чтобы он вел с ними всю служебную переписку на украинском языке, от чего епископ категорически отказался, несмотря на угрозы быть изгнанным за пределы Украины. Когда умер комендант города, петлюровцы принуждали владыку принять участие в его погребении, но он отказался, так как отпевание проводилось самосвятами-автокефалистами, с которыми, как учреждением неканоничным и противоцерковным, он ни при каких обстоятельствах не желал вступать в отношения. А в ответ на чинимые петлюровцами беспорядки и казни невиновных раздавалось мужественное слово епископа, звавшее к миру и братской любви. По всему городу было расклеено его воззвание с призывом к властям о милосердии.

Один из организаторов петлюровского движения полковник Алешин, назвавшийся представителем Петлюры и Савинкова, пришел к епископу Фаддею.
— Поскольку мы ведем борьбу с советской властью как верующие люди и для нас заповедь «возлюби ближняго своего яко сам себе», можно сказать, основа всего, то желательно было бы, чтобы вы и ваше духовенство приняли участие в этой борьбе,— сказал он.
— Никакого участия в повстанческом движении я не принимал и принимать не могу. И духовенство также не надо втягивать в политическую борьбу,— ответил владыка.
В ноябре 1919 года чекисты приступили к уничтожению повстанческого движения на Волыни. Один из арестованных рассказал, что посланный Петлюрой полковник заходил к епископу Фаддею. Через несколько дней владыка был арестован.
— С кем приходил «полковник» и назвал ли он вам свою фамилию? — спрашивал следователь.
— Ко мне приходил и беседовал он один, возможно, что он и назвал свою фамилию, но я теперь не помню.
— Не вспоминается ли вам фамилия Ангел-Алешин?
— Ангел совсем не припоминается. Алешин, возможно, была его фамилия, что-то такое смутно припоминаю.
— Показывал ли вам Алешин какую-либо записку... и говорил ли что-нибудь от имени Петлюры или Савинкова?
— Представьте, что ничего не помню относительно записки... Что же касается разговоров от имени петлюровско-савинковских организаций, то Алешин желал бы, чтобы духовенство выразило сочувствие их движению.
— Поставил ли вас в известность Алешин о том, что в их движении уже принимают участие некоторые священники, и назвал ли он вам их фамилии?
— Что вообще часть духовенства сочувствует идейно, безусловно, упоминал, но персонально фамилий не помню, называл ли.
Сразу же после ареста владыки православные Житомира избрали делегацию из шести человек, которой поручили объясняться с властями, и составили заявление в Волынскую ЧК: «Епископ Фаддей много лет известен в городе Житомире, где нет храма, в котором бы он не богослужил и не проповедовал. Нам известна и его личная жизнь как молитвенника и пастыря. Никогда епископ Фаддей не вмешивался в политику, ничего не предпринимал против советской власти, ни к чему противозаконному никого и никогда не призывал. Арест епископа Фаддея весьма тревожит все православное население города и его окрестностей, каковое волнуется тем, что лишено возможности молиться со своим любимым архипастырем и пользоваться его духовным руководством. Все мы ручаемся в том, что епископ Фаддей стоит вне политики, и просим освободить его из заключения под нашу ответственность».

В своем тюремном дневнике владыка писал: «После тяжелой ночи на 17 декабря лишь охота есть и спать... Господь все же ослабил томление и печаль немного. Готовят меня к отъезду. 17 декабря прощальные записки от паствы... Был преосвященный Аверкий7. Говорил, что вопрос о Харькове преждевременный, что не исключена возможность решения моего дела здесь... Владыка Аверкий хочет ехать на Собор в Киев. Дал бы Бог, чтобы атмосфера мрака разрядилась. 19-го вечером не принесли чаю: искушение немалое, потому что и воды в тюрьме почти никак не достать... вскипятил чай из сырой воды, оставшейся от утреннего умывания, благо печка затоплена с меньшими усилиями. Илию и врана приходится вспоминать. 20-е — день открытия Собора, а я в узилище. И физическим трудом приходится заниматься: щепать дрова, чтобы можно было жечь легче... Иногда это помогает от холода... и... для бодрости духа небесполезно. А то ведь и унынию так легко приблизиться к душе.

Два дня уже потеплее. 21-го был преосвященный Аверкий, который должен завтра ехать на Собор. Сказал, что мое дело, видимо, пока без перемены, прибавив, что, должно быть, скоро освободят. О, дабы возвратил мне Господь молитву церковную со паствою к празднику. Преподобному Дамаскину Божия Матерь разрешила отверсть уста для хвалы Владычице и руку отсеченную уврачевала8. Хотя бы к Сретению «Ныне отпущаеши» воспеть... 24 декабря опять стало холодно. Затопил печку утром благополучно, тем более что с чаем замедлили... но принесли. Искушений много! И томь души посещает: когда, Господи, конец? Ибо иногда напасти сверх сил. Господи, облегчи, дай потерпеть до конца, сократи по милости Твоей! 24-го новое искушение: взяли лампу и все не возвращают. Но, слава Богу, наши принесли свою. 27-го был отец-протоиерей Бурчак-Абрамович с епархиальными делами. Сопровождающий сказал, что мое дело скоро окончится... Боже! защити!..

29-е... объявили, что сегодня меня увезут в Харьков и как будто не дадут проститься ни теперь, ни после... Весть потрясла кости! Нужно принять от руки Божией... но как вынести все?.. Как паства?.. Вагон не могли сдвинуть с места и прицепить; мы остались до вечера 30-го... когда двинулся поезд. Опять бессонная ночь, страдания души за себя и паству малую. Но Бог дал днем видеть и говорить со всеми... Но как тяжело смотреть на их печаль, усиленную томительной неизвестностью! Вечером приходили еще... но не пустили, едва позволил Шаров принять принесенное...

В Киев приехали поздно... Как томительна праздность! И при том в постный день столько хлопот с чаем! Как трудно читать и службы, потому что мысли не собрать, тем более при постоянных разговорах людей новых!.. В субботу вечером засветло (должно быть, около пяти часов) 5 января приехали в Харьков без особых приключений... Меня оставили пока в вагоне. Харьковскому архиерею посылал, но ответа не было. Томительнее все на душе: завтра, 7-го, ожидание допроса. Господи, изведи из темницы душу мою исповедатися имени Твоему хотя в Москве! Разреши узы!.. Истомилась душа!.. В руку Твоею жребии мои!..»

Сопровождавший владыку начальник секретного отдела Волынской ЧК Шаров подал докладную: «Епископ Фаддей как высшее духовное лицо в Волыни... действовавший, безусловно, во вред советской власти, ни в коем случае не может быть возвращен на Волынь. Со своей стороны считал бы его политически неблагонадежным; как находящегося на Волыни более пятнадцати лет и пользующегося большим авторитетом среди местного населения выслать из пределов Украины в распоряжение высшего духовенства РСФСР под негласное наблюдение местных органов ЧК». ВУЧК постановила: «Выслать епископа Фаддея в распоряжение Патриарха Тихона с правом жительства только в одной из центральных северных губерний РСФСР и Западной Сибири со взятием подписки о регистрации в органах ЧК...»

В марте 1922 года владыка был освобожден из Харьковской тюрьмы и сразу же выехал в Москву. По прибытии он пошел к Патриарху Тихону и просил определить его на кафедру в один из волжских городов, поскольку родился на Волге. Святейший возвел его в сан архиепископа и назначил на Астраханскую кафедру, которая после расстрела большевиками правящего архиерея9 управлялась викарным епископом. Однако в ГПУ, где владыка Фаддей регистрировал отъезд из Москвы, ему приказали никуда не уезжать, пока его дело не прибудет из Харькова. Находясь в Москве, он принимал деятельное участие в работе Священного Синода. С митрополитами Агафангелом (Преображенским)10 и Кириллом (Смирновым)11 составил документ, в котором были даны ответы на насущные вопросы, касающиеся движения новых раскольников — обновленцев.

Служил святитель Фаддей большей частью на Валаамском подворье. Он часто произносил проповеди, к которым готовился с великим тщанием. Составляя проповедь на день памяти преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев, владыка писал: «От мирския молвы бегающе», говорится о преподобных, а мы в этой суете постоянно живем и погружены в нее всем существом своим; безмолвие, уединение, хотя краткое, многих крайне тяготит. Иногда, правда, душа утомится от этой суеты и ищет уединения, но и там большею частью изменяется лишь место и обстановка, а в душе суета продолжается, лишь одна суета заменяется другою, тяжкая, томительная — приятною, но иногда еще более вредною. Мы не можем уйти от мира сего с его суетою: последний входит в наши глаза, уши и все чувства, хотим мы того или не хотим; так человек, живущий в обществе людей злых, развращенных, по принуждению, волею-неволею видит, слышит все, что делается, уйти же не может. Остается человеку, вращающемуся в суете мирской, устраивать самому для себя искусственное уединение: пользоваться случаями, когда остается человек один, нарочно уходить на время от окружающего шума и суеты, если же этого нельзя, то сосредоточивать ум, движения и волю на том, что действительно нужно для жизни духовной.

Пусть не бежит человек уединения как унылой, подавляющей, безжизненной пустоты: и в пустыне есть жизнь. Нужно сосредоточиваться во время уединения на том, что внушает совесть, на внутренней молитве, хотя бы краткой, помогающей поддерживать всегдашнюю сердечную память о Боге, к Нему обращать постоянно духовные очи, в Нем полагать главное сокровище своего сердца (Мф. 6, 20). Неужели же человеку так невыносимо скучно остаться с самим собою, неужели совсем не о чем побеседовать с душою своею, с Богом в молитве? Когда начнет человек сосредоточивать свои помышления и жизнь сердца более всего около Бога, то шум и бури страстей житейских не будут очень опасны и вредны, они будут разбиваться о камень духовной твердости, какая в душе бывает постольку, поскольку утверждается душа на Христе, непоколебимом камне. Тогда душа находит себе покой, поскольку приходит к Тому, Кто зовет к Себе труждающихся и обремененных, обещая дать им покой (Мф. 11, 28—29)».

В марте 1922 года началось изъятие церковных ценностей и новое гонение на Церковь. 19 мая обновленцы захватили патриаршую резиденцию на Троицком подворье. Патриарх Тихон переехал в Донской монастырь и вскоре был арестован. Управление Церковью он передал митрополиту Агафангелу (Преображенскому). Митрополит, лишенный властями возможности переехать для управления Церковью в Москву, составил воззвание. Два экземпляра его были переданы архиепископу Фаддею и протопресвитеру Димитрию Любимову. Вскоре послание было отпечатано в типографии и расклеено на стенах некоторых московских храмов. Властям не удалось отыскать типографию, в которой печаталось послание, но владыка Фаддей и о. Димитрий были арестованы.

В сентябре 1922 года по «делу» архиепископа Фаддея составили обвинительное заключение: «...распространением нелегально изданных посланий митрополита Агафангела проявил враждебное отношение к советской власти, и, принимая во внимание его административную высылку из пределов УССР за контрреволюционную деятельность... Успенского, как политически вредный элемент, подвергнуть административной высылке сроком на один год в пределы Зырянской области».

Вместе с митрополитом Кириллом владыку перевезли во владимирскую тюрьму. Митрополит Кирилл позже вспоминал: «Поместили в большую камеру вместе с ворами. Свободных коек нет, нужно располагаться на полу, и мы поместились в углу. Страшная тюремная обстановка среди воров и убийц подействовала на меня удручающе... Владыка Фаддей, напротив, был спокоен и, сидя в своем углу на полу, все время о чем-то думал, а по ночам молился. Как-то ночью, когда все спали, а я сидел в тоске и отчаянии, владыка взял меня за руку и сказал: «Для нас настало настоящее христианское время: не печаль, а радость должна наполнять наши души. Сейчас наши души должны открыться для подвига и жертв. Не унывайте, Христос ведь с нами». Моя рука была в его руке, и я почувствовал, как будто по моей руке бежит какой-то огненный поток. В какую-то минуту во мне изменилось все, я забыл о своей участи, на душе стало спокойно и радостно. Я дважды поцеловал его руку, благодаря Бога за дар утешения, которым владел этот праведник».
Передачи в тюрьму для владыки Фаддея собирала Вера Васильевна Трукс12. Архиепископ целиком отдавал их старосте камеры, и тот делил на всех. Однажды, вспоминал митрополит Кирилл, когда «поступила обычная передача, владыка отделил от нее небольшую часть и положил под подушку, а остальное передал старосте. Я увидел это и осторожно намекнул владыке, что, дескать, он сделал для себя запас. «Нет, нет, не для себя. Сегодня придет к нам наш собрат, его нужно покормить, а возьмут ли его сегодня на довольствие?» Вечером привели в камеру епископа Афанасия (Сахарова)13, и владыка Фаддей дал ему поесть из запаса. Я был ошеломлен предсказанием и рассказал о нем новичку». Владыка раздавал не только продукты, но и все, что получал в посылках. Епископу Афанасию он отдал подушку и сам спал, положив под голову руку, а другому заключенному подарил сапоги, оставшись в одних носках.
В ссылке архиепископ Фаддей жил в одном поселке с ссыльными митрополитом Кириллом, архиепископом Феофилом (Богоявленским), епископами Николаем (Ярушевичем), Василием (Преображенским)14 и Афанасием (Сахаровым). Летом 1923 года срок ссылки закончился, и владыка поселился в Волоколамске, а служить ездил в московские храмы.
Осенью того же года церковно-приходской Совет при астраханском кафедральном Успенском соборе, состоящий из представителей всех православных обществ города, направил Патриарху Тихону прошение: «В последние годы Астраханская епархия находилась под управлением викарного епископа Анатолия15, который в августе месяце прошлого года вступил, по его словам по тактическим соображениям, в группу «живая церковь» и образовал при себе управление из принадлежащих к той же группе живоцерковников. Большая часть духовенства города Астрахани и епархии не признала группу «живая церковь» и не подчинялась распоряжениям этого епархиального управления, хотя и не прерывала канонического общения с епископом Анатолием, так как он на словах не сочувствовал названной группе и не отказывался, когда изменятся обстоятельства, выйти из ее состава. Но когда 10 июня сего года общегородское собрание духовенства и мирян города Астрахани после категорического требования епархиального управления и епископа под угрозой всевозможных репрессий немедленно признать собор 1923 года и высший церковный совет единодушно постановило не считать собор 1923 года каноничным, не признавать его постановлений и не подчиняться высшему церковному совету, то епископ Анатолий, несмотря на двукратное приглашение, не только не явился на это собрание, но решительно отказался присоединиться к постановлению собрания и заявил посланной к нему делегации, что он считает это собрание бунтарским против собора. Тогда собрание тотчас же единогласно постановило считать его отпавшим от Православной Российской Церкви, прервать с ним каноническое общение, не считать его иерархическим главой своих общин и немедленно вступить в каноническое общение с другим православным епископом... Но епископ Анатолий тотчас же после собрания запретил большинство астраханского духовенства в священнослужении, а на днях одиннадцать священнослужителей получили извещения от епархиального управления, что постановлением высшего церковного совета они лишены священного сана с признанием их пребывания в Астраханской епархии вредным и с назначением их местопребывания в Веркольском монастыре Архангельской епархии. Не признавая такое постановление законным и обязательным для себя и не подчиняясь ему, духовенство и миряне города Астрахани и епархии, остающиеся верными исконному Православию и Российской Церкви, сыновне и почтительнейше просят Ваше Святейшество возглавить Астраханскую епархию истинно православным епископом, чтобы под его архипастырским водительством разъединенное православное население могло соединиться во едино стадо Христово и твердо стоять на страже истинного Православия».

Рассмотрев прошение, Священный Синод под председательством Патриарха постановил: «Предложить высокопреосвященному Фаддею немедля выбыть из Москвы к месту своего служения». К владыке приехали посланцы из Астрахани — священники Димитрий Стефановский и Василий Смирнов. «Приехали в Волоколамск поздно вечером,— вспоминал о. Димитрий,— отыскали дом, где жил владыка. Это была большая рубленая крестьянская изба на окраине города. Внутри дом имел три перегородки, за одной из перегородок жил владыка. В комнате стояла железная кровать, у окна — стол. Единственный стул предназначался владыке, а для гостей принесли две табуретки. Владыка принял нас не то что любезно, а как-то по-монашески кротко. Говорил он тихо и мало. Мы рассказали ему о положении епархиальных дел, о трудностях, переживаемых епархией, об обновленцах. Нас поразила общая скудость обстановки и его бедная одежда, но зато привели в восторг аскетическая внешность, застенчивость и какая-то детская робость. Когда в конце беседы мы положили перед ним пакет с деньгами на предстоящие расходы по поездке в Астрахань, владыка густо покраснел, смутился и, отодвигая от себя пакет, сказал: «Что вы, что вы, зачем же деньги, нет, нет, не надо, я приеду, приеду». Нам стало неловко, как будто мы сделали что-то очень непристойное или обидное».

После чая, поданного молодым келейником, батюшки собрались уходить. При прощании владыка сказал им, чтобы они ехали домой одни, его не дожидались бы, и подчеркнул, чтобы о его приезде не оповещали и не устраивали каких-либо встреч или церемоний. Выйдя, они еле уговорили келейника, который долго отказывался, взять пакет с деньгами.

20 декабря 1923 года архиепископ выехал в Астрахань. Ехал один, без сопровождения, в старенькой порыжевшей рясе, с небольшим потрепанным саквояжем и узелком со съестным припасом, к которому, впрочем, не притронулся. Всю дорогу он читал, поднимая книгу близко к глазам, молча молился или дремал. Подъезжая к городу, услышал колокольный звон, и, как только поезд остановился, его купе заполнилось духовенством. Священники подходили к архиепископу под благословение, искали глазами багаж и с удивлением обнаруживали, что его нет. Владыка был смущен торжественностью встречи, а выйдя из вагона, смутился еще больше, увидев толпу встречающих на перроне и людское море на вокзальной площади.

У вокзала его ожидала пролетка, но она не смогла проехать через толпу, и в окружении народа владыка пошел пешком. Расстояние до церкви было небольшое, но ему потребовалось около двух часов, чтобы его преодолеть. Добравшись до храма, он сразу начал литургию — был воскресный день, праздник иконы Божией Матери «Нечаянная Радость». Архиерейские облачения хранились в богатой ризнице Успенского собора, захваченного обновленцами. Поэтому из Покрово-Болдинского монастыря владыке привезли облачение, принадлежавшее архиепископу Тихону (Малинину), мантию замученного в 1919 году епископа Леонтия (Вимпфена) и посох расстрелянного в том же году священномученика Митрофана (Краснопольского). Литургия закончилась в три часа и до пяти владыка благословлял народ. Ему показали могилу убиенных архиереев Митрофана и Леонтия, и впоследствии он часто приходил сюда служить панихиды. К приезду архиепископа Фаддея у православных Астрахани оставалось всего десять церквей — девять остальных храмов и два монастыря захватили обновленцы. Делалось это так: обновленческие священники, ходя по домам, говорили людям: «Вы слыхали, как ругают живоцерковников, а ведь это несправедливо. Они лучше, чем староцерковники. Чтобы помянуть родственников о здравии или за упокой, вам надо идти в церковь, подавать записку, платить деньги, а вот мы будем поминать всех бесплатно. Говорите, кого записать?» Им перечисляли имена, обновленцы тут же уточняли фамилии, и затем эти списки подавались властям как подписи под прошениями о передаче церквей обновленцам. Власти спешили «прошения» удовлетворить, а спустя некоторое время раскольники отдавали эти храмы для закрытия, как не имеющие прихожан. По благословению владыки православные астраханцы послали в Москву представителей с жалобой на беззаконные действия обновленцев. Делегация отправилась сначала к Патриарху Тихону. Святейший спросил, как живет архиепископ Фаддей, как себя чувствует, как относятся к нему верующие. «Знаете ли вы, что владыка Фаддей святой человек? Он необыкновенный, редкий человек. Такие светильники Церкви — явление необычайное. Но его нужно беречь, потому что такой крайний аскетизм, полнейшее пренебрежение ко всему житейскому отражаются на здоровье. Разумеется, владыка избрал святой, но трудный путь, немногим дана такая сила духа. Надо молиться, чтобы Господь укрепил его на пути этого подвига»,— добавил Святейший. О деле же он сказал: «Я одобряю вашу жалобу во ВЦИК. Конечно, обольщаться не следует, надежд мало, можно сказать, почти нет, но это не должно нас останавливать и разочаровывать... Обновленцы наглеют, и все, что происходит у вас, происходит по всем городам и в Москве. Конечно, жалоба сама собой, но мы должны непрестанно просить Господа, чтобы Он послал нам Свою милость и избавил бы нас от этого церковного несчастья».

Красиков, к которому обратилась делегация, встретил ее непримиримо: «Больше ко мне не приходите и вообще не приезжайте в Москву по мракобесным делам. Жалобу разберем без вас, и ответ получите». Ответа, правда, не последовало, однако жалоба возымела действие. Захваченного обновленцы не отдали, но на другие храмы больше не посягали. Обновленческий епископ Анатолий (Соколов) написал архиепископу Фаддею о необходимости примирения. Владыка передал через своего келейника, что примет в общение с Церковью каждого желающего покаяться, но не признает обновленчества Церковью и не может говорить о примирении с ним. От встречи с епископом Анатолием владыка уклонился.

В августе 1924 года Патриарх Тихон пригласил архиепископа Фаддея в Москву. 3 сентября у владыки был день тезоименитства, и по окончании литургии Святейший позвал его к себе. «Я знаю, вы, владыка, не любите торжественных приемов и многолюдных трапез,— сказал Патриарх,— так вот я пригласил вас на скромный завтрак, тем более, что хочу видеть вас в самой простой келейной обстановке». За трапезой Святейший сказал теплое слово в адрес именинника, назвав его светочем Церкви, чудом нашего времени. В ответ архиепископ стал говорить об исповеднической деятельности Патриарха, о его мужестве и мудрости в деле управления Церковью. «Я молюсь Богу, чтобы Он сохранил вашу драгоценную жизнь для блага Церкви»,— сказал он.

Владыка несколько раз начинал разговор об обновленцах, но Патриарх отвечал: «Ну их, ну их...» — и переводил разговор на другие темы. По-видимому, он хотел, оставив хотя бы на время все докучливые заботы, утешиться в обществе владыки и самому духовно утешить его. Когда завтрак подошел к концу, Святейший подозвал келейника и что-то тихо сказал ему. Тот вышел и вскоре вернулся со свертком. «Ну вот, высокопреосвященнейший,— сказал Патриарх,— вам именинный подарок — по русскому обычаю. Это облачение, причем красивое и сшитое по вашей фигуре. Хотел подарить отрезом, да ведь вы такой человек — все равно кому-нибудь отдадите, да тут еще мантия, ведь ваша-то, поди, старенькая...»

Подарок был очень кстати: архиепископ почти не заботился о себе, ходил в старой заплатанной рясе и чиненых сапогах, имел одно облачение. Принимая сверток, владыка уронил его, и на пол выпал красный бархатный футляр. «Да, тут еще маленькое прибавление... Как это я забыл сказать о нем»,— широко улыбаясь, сказал Патриарх. Архиепископ открыл футляр. В нем был бриллиантовый крест на клобук16.

После смерти святителя Тихона обновленцы обратились к архиепископу Фаддею с приглашением принять участие в работе по подготовке Собора. Владыка ответил: «Имею честь сообщить, что на принятие участия в организационной работе по созыву 3-го Всероссийского Поместного Собора я не имею канонически законного полномочия».

За все время своего пребывания в Астрахани архиепископ Фаддей ни разу не выступил против обновленцев публично, но пример его жизни был красноречивее любых слов. Идеолог обновленчества в Астрахани священник Ксенофонт Цендровский, принося покаяние в грехе раскола, говорил: «Долго я коснел в грехе обновленчества. Совесть моя была спокойна, потому что мне казалось, что я делаю какое-то нужное и правое дело. Но вот я увидел владыку Фаддея, я смотрел на него и чувствовал, как в душе моей совершается какой-то переворот. Я не мог вынести чистого проникновенного взгляда, который обличал меня в грехе и согревал всепрощающей любовью, и я поспешил уйти. Теперь я ясно сознавал, что увидел человека, которому можно поклониться не только в душе, но и здесь, на ваших глазах».

Нравственное влияние архипастыря на верующих было огромно. Вот один из примеров: диакон церкви села Никольского был уволен церковным советом за самогоноварение и просил духовного сына владыки замолвить за него слово, уверяя, что его оклеветали. Позже диакон вспоминал: «Я лгал, что не варил самогона, хотел это вранье продолжить и у архиерея. Но увидев его, я понял сразу, что такому человеку лгать нельзя. Его аскетический вид, большие глаза, кроткие и проникновенные, покоряли и звали к правде Божией». Едва переступив порог комнаты, виновный бросился владыке в ноги:

— Простите меня, владыка святый... я недостойный, окаянный, диавол меня попутал и завлек в этот грех...
— Даете ли вы слово, что больше не будете заниматься самогонкой?
Обрадованный диакон обещал. Владыка благословил его и сказал:
— Молитесь Божией Матери, чтобы Она помогла вам избавиться от этого соблазна.
«Данное обещание я твердо храню,— говорил диакон впоследствии,— и со слезами вспоминаю милость ко мне этого чудесного человека».
Архиепископ Фаддей служил ежедневно утром и вечером и за каждой литургией говорил проповедь, даже если бывал нездоров. Когда он проповедовал, в храме стояла глубокая тишина и ощущался необыкновенный покой. Всего в Астрахани владыка произнес более трехсот проповедей и поучений, исключая многочисленные беседы после акафистов, на которых он разъяснял Священное Писание.

В 1924—1925 годах в городе происходили публичные диспуты на тему «Есть ли Бог». В качестве оппонента пригласили и архиепископа Фаддея, и его апологетическая речь вызвала шумные аплодисменты. На другом диспуте постоянный лектор астраханских безбожников допустил оскорбительные для верующих выражения. Архиепископ немедленно встал и вышел из ложи, послав в президиум записку, что не намерен участвовать в собрании, лишенном научного интереса и превращенном в арену антирелигиозных анекдотов.

В управлении Астраханской епархией владыка почти устранился от административных дел. За все время своего архиерейского служения он ни на кого не накладывал дисциплинарных взысканий, никто не слышал от него упрека или грубого слова. Канцелярии у него не было — лишь именная печать для ставленнических грамот и указов о назначениях и перемещениях. Да для ведения канцелярских дел не хватало и времени — утром и вечером служба, днем прием народа, постоянно толпившегося на лестнице его дома, в коридоре и во дворе. Владыка всегда был готов сказать слово утешения, оказать помощь, выслушать каждого. Зная, что он принимает в любое время, некоторые пользовались этим и приходили к нему рано утром. Владыка вставал с постели, наскоро умывался, одевался и безропотно принимал посетителей.

Жил он в двух комнатах; в первой стоял простой сосновый стол, покрытый цветной клеенкой, три или четыре стула, на двух окнах были кисейные занавески, в углу — образа с полотенцами на киотах; во второй комнате — железная кровать, покрытая серым байковым одеялом. Первая комната служила столовой, приемной и кабинетом, вторая — спальней. Дом находился недалеко от Покровской церкви. В храм владыка ходил одной и той же дорогой через парк. Здесь его встречал народ, чтобы идти вместе с ним. И долго-долго потом эта дорога называлась фаддеевской. Сразу же по приезде архиепископа в Астрахань какие-то сердобольные старушки принесли ему чуть не дюжину только что сшитого белья; староста храма Святого князя Владимира, заметив его старенькие, с заплатками сапоги, подарил хорошую теплую обувь. Все это владыка немедленно раздал нищим. Денег он ни от кого не принимал, и несколько приходов взяли на себя заботу об устройстве его быта. Квартиру, освещение и отопление оплачивал приход Покровской церкви, пользование пролеткой — приход церкви Иоанна Златоуста. Храм Петра и Павла — продовольствие, обувь и одежду. Деньги выдавались келейнице владыки Вере Васильевне. Храм Святого князя Владимира покупал ткани и оплачивал шитье иподиаконских стихарей и архиерейских облачений, хотя сам архиепископ предпочитал служить в одном и том же ветхом желтом облачении, а летом в белом, полотняном.

Где бы владыка ни жил, он не имел ничего своего. Давали ему чай или обед — он пил и ел, не давали — не спрашивал. Питался он, как правило, грибным или овощным супом и овощными котлетами, в скоромные дни съедал суп с кусочком рыбы и немного каши. Утром пил стакан густого, только что заваренного чая с булочкой, а в скоромные дни булочку намазывал сливочным маслом. Рассказывают, что архиепископ носил вериги, и келейнице не раз приходилось смазывать раны от них. Ради подвига, чтобы не ублажать бренное тело, он не мылся, а только обтирался. Владыка был удивительно молчалив касательно всего, что не имело отношения к религиозным темам. «Прихожу однажды к нему,— вспоминал его духовный сын,— и говорю: «Какой ночью был ливень с громом, на улице лужи...» Владыка смотрит на меня, о чем-то думает и говорит: «Да, да, ливень. Вот в сегодняшней Четьи-Минее рассказывается о житии праведного, Христа ради юродивого. Однажды застал его ливень в лесу...» И владыка воодушевляется рассказом. Воспользовавшись паузой, я говорю архиепископу: «У вас в доме крыша худая, на лестнице-то вода». Молчание».

В октябре 1926 года был арестован заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий (Страгородский). В права заместителя вступил архиепископ Иосиф (Петровых). 8 декабря он издал распоряжение, в котором назначил себе заместителей по управлению Церковью: архиепископов Екатеринбургского Корнилия (Соболева), Астраханского Фаддея (Успенского) и Угличского Серафима (Самойловича)17. Архиепископ Корнилий был в ссылке и не мог выполнить возложенное на него поручение, и посему в середине декабря владыка Фаддей выехал из Астрахани в Москву, чтобы приступить к возложенным на него обязанностям по управлению Церковью. В Саратове, по распоряжению Тучкова, он был задержан и отправлен в город Кузнецк Саратовской области, покидать который ему запрещалось. Только в марте 1928 года власти разрешили ему выехать из Кузнецка. Митрополит Сергий, освобожденный к тому времени из тюрьмы, назначил владыку в Саратов, а в ноябре перевел в Тверь.

В Твери архиепископ Фаддей поселился на тихой улочке в угловом доме с крошечным садом, огороженным высоким деревянным забором. Вдоль забора пролегала тропинка, по которой владыка подолгу ходил и молился, особенно по вечерам. После молитвы он благословлял на все стороны город и уходил в дом.

За каждой литургией он по-прежнему говорил проповеди, и каждое его слово напоялось тем святоотеческим духом, который жил в нем самом. К проповедям он всегда готовился заранее и очень тщательно.

Неподалеку от города, в селе Пречистый Бор, владыка снимал дачу и ездил туда, когда хотел поработать. «Многие думают, что я уезжаю на дачу отдыхать,— говорил он,— а я уезжаю работать и ложусь здесь в три часа ночи. Нужно бы секретаря, но секретаря у меня нет, я все делаю сам». Но и здесь верующие часто посещали его. Однажды летом к нему приехали девочки четырнадцати-шестнадцати лет из числа прихожанок, однако не решились беспокоить его в ранний час и расположились на опушке леса рядом с селом. Одна из них залезла на сосну, чтобы наблюдать, когда владыка выйдет, остальные занялись приготовлением завтрака. Вдруг слышат голос архиепископа: «Девочки, что вы тут делаете?» Оказалось, что он давно уже гулял по лесу и молился и теперь возвращался домой. Узнав, что они приехали его проведать, владыка пригласил их к себе, и гости пробыли у него весь день.

Всех приходящих он принимал с любовью, никому не отказывая, зная, что сейчас время скорбей и кому, как не архипастырю, утешать свою паству. Многие, видя праведную жизнь архиепископа и веря в силу его молитвенного предстательства перед Богом, шли к нему за благословением, прежде чем что-либо предпринять. И он всегда благословлял определенно, говоря или «да», или «нет». Владыка обладал даром прозорливости и исцеления. Как-то пришла к нему женщина и сказала:
— К дочке ходит богатый жених и приносит подарки. У нас завтра свадьба. Благословите.
— Подождите немного. Подождите две недели,— ответил он.
— Ну как же подождать, у нас все приготовлено: и колбасы куплены, и вино, и студень наварен. — Нужно подождать немного.
Через две недели приехала жена «жениха» с двумя маленькими детьми и забрала его домой. У жительницы Твери Веры Ефимовны Максимовой было в городе два дома, и, сильно нуждаясь, она решила один дом продать, но прежде пошла посоветоваться к архиепископу. Он выслушал, помолчал и сказал: «Нет моего благословения продавать этот дом, так как он вам всем еще очень пригодится. Здесь в городе многое будет разрушено, и дом вам понадобится». И действительно во время войны именно этот дом уцелел и стал пристанищем для всей семьи.

Сын Веры Ефимовны в прошлом был революционером и занимал крупный партийный пост. В 30-е годы он сошел с ума и был помещен в больницу как буйный. Когда мать приехала к нему, он на коленях умолял взять его домой. Узнав об этом, владыка сказал: «Возьми немедленно, он никому из вас не принесет зла, и терпи его до самой смерти». Она забрала больного домой, и он умер во время войны, а перед смертью исповедовался, пособоровался и причастился.

Как-то Вера Ефимовна поранила палец. Лечение не помогало, и врачи предлагали отнять его. Однажды, благословляя ее, архиепископ спросил, почему она ходит с завязанным пальцем, затем три раза сжал его, и палец зажил.

Некоторых соблазняла близость келейницы Веры Васильевны к владыке. Один из прихожан сильно смущался этими помыслами, и однажды во время всенощной, когда они особенно настойчиво донимали несчастного, архиепископ Фаддей подошел к нему и спросил:
— Ты этого греха боишься?
— Да,— ответил тот.
— И я боюсь,— сказал владыка.
Трехлетний Саша Куликов18 упал и сильно расшибся. В боку образовалась опухоль. Хирург предложил сделать операцию, хотя сомневался в положительном исходе. Сильно скорбя, мать пошла в храм. Когда она подносила мальчика к причастию, владыка спросил, о чем она плачет. Узнав причину, сказал, что операцию делать не нужно, а надо помазать больное место святым маслом. Она так и сделала, и Саша вскоре поправился.

Гонения на Церковь продолжались. Власти отобрали Вознесенский собор, и архиепископ перешел служить в Покровский храм, а когда его тоже отобрали, ездил в церковь иконы Божией Матери «Неопалимая Купина». Когда закрыли и ее, все воскресные дни и в праздники он служил за Волгой, в единоверческом храме на Волынском кладбище.

Тверичи искренне и глубоко любили своего архипастыря. Еще издали завидев его, люди останавливались и кланялись, а он просил остановить пролетку и всех благословлял. Возил его один и тот же извозчик Василий. Не раз, когда он подъезжал к дому архиепископа, к нему подходил сотрудник НКВД и говорил: «Не вози больше владыку, а то мы тебя убьем». Узнав об этом, владыка сказал: «Не бойся, Василий, смерти не надо бояться...» Не прошло и недели после этого разговора, как Василий скончался. Теперь архиепископ стал ходить в храм через весь город пешком, сопровождаемый келейницей.

В 1936 году власти пытались отобрать у православных последние церкви. Обновленцы ездили по Тверской епархии, требуя от настоятелей передать храмы им. Но духовенство, памятуя наставления владыки, не поддавалось ни на уговоры, ни на угрозы. 29 сентября архиепископа Фаддея лишили регистрации и запретили ему служение, но он продолжал служить в последнем незакрытом храме за Волгой.

В декабре митрополит Сергий назначил на Тверскую кафедру архиепископа Никифора (Никольского), но духовенство епархии по-прежнему сносилось с владыкой Фаддеем как со своим правящим архиереем.

Летом 1937 года начались массовые аресты, было арестовано почти все духовенство Твери и области. Следователи всех расспрашивали о владыке. После долгих и мучительных пыток священник села Ерзовка Митрофан Орлов подписался под клеветой на архиепископа Фаддеея. Показания против него давали и обновленцы.

20 декабря около восьми часов вечера за владыкой пришли. Перерыли весь дом, обыскивали до пяти часов утра, но ни денег, ни чего-либо ценного не нашли. Взяли панагию, кресты, потир, дароносицу, облачение, свечи, четки, духовные книги, тетради с записями, официальные циркуляры Московской Патриархии, фотографии, два архиерейских жезла.
— На что же вы живете? — спросил сотрудник НКВД.
— Мы живем подаянием,— ответил владыка.
На допросах он держался мужественно, отрицая обвинения в контрреволюционной деятельности.

Его поместили в камеру к уголовникам, которые всячески над ним издевались: подводили к стене и забирались к нему на плечи, чтобы достать до окна; измучив, заталкивали под нары и время от времени, наполнив консервную банку нечистотами, совали владыке это «кадило». Он с кротостью и смирением переносил все мучения и унижения и, лежа под нарами, непрестанно молился. Вступилась за него Сама Матерь Божия. Она явилась главарю уголовников и грозно сказала: «Не трогайте святого мужа, иначе вы все лютой смертью погибнете». Наутро тот пересказал сон остальным, и они бросились под нары глянуть, жив ли еще старец. Из-под нар их осиял ослепительный свет. Вытащив владыку, все просили у него прощения. С этого дня издевательства прекратились19.

Через десять дней после ареста Тройка НКВД приговорила высокопреосвященного Фаддея к расстрелу. Он был казнен около часа ночи 31 декабря 1937 года. Рассказывают, что владыку утопили в яме с нечистотами. Тюремный врач предупредила верующих, что скоро его тело тайно повезут на кладбище, и двум женщинам удалось быть при погребении. Весной 1938 года они перезахоронили владыку в простом гробе. В руку ему вложили пасхальное яйцо, на могиле поставили крест с надписью, но вскоре власти могилу ликвидировали.

С годами кладбищенский храм был разрушен, большая часть памятников и крестов уничтожена, и точное место погребения архиепископа Фаддея забылось. Однако 26 октября 1993 года, в день праздника Иверской иконы Божией Матери, честные останки священномученика были обретены. В феврале 1997 года Архиерейский Собор Русской Православной Церкви причислил архиепископа Фаддея к лику святых. Его мощи покоятся в Вознесенском соборе Твери. Как и при жизни, святой подает исцеления и утешает в скорбях всех, кто обращается к нему с молитвой.

Память священномученика совершается в день кончины, 31 декабря по новому стилю. В тот же день празднуется память его верной келейницы, мученицы Веры, которая была арестована через три дня после владыки, приговорена к пяти годам исправительно-трудовых лагерей и в 1942 году скончалась в заключении.

вверх